Современное искусство - [2]

— Мне он не мешает, — говорит Белла, — пусть поет.

Поначалу девчушки возражают, затем снова включают радио, а минуту спустя и вовсе забывают о Белле.

— Полная ретруха, что скажешь? — говорит одна.

— В этом вся фишка.

Сейчас они не напускают на себя серьезность и нравятся ей больше. Вдобавок, что за блаженство катить, покоясь на мягких сиденьях, смотреть из окна, наблюдать, как меняют цвет облака над картофельными полями. «Смотрите на природу», — единственный совет Сезанна. На днях она наймет шофера, он отвезет ее к утесам, она будет глядеть на океан. А пока что ее возит туда-сюда Нина, приходящая помощница, а по Нининым правилам брать деньги за то, чтобы поглазеть на океан, негоже. В прошлую их поездку Нина не знала ни минуты покоя: все опасалась, как бы енот не забрался в мусорный бак.

Когда они подкатывают к галерее, она все же разрешает взять себя под руки и так поднимается в зал, где уже полным-полно дам на высоченных каблуках и господ в полосатых шелковых пиджаках. Беллу в ситцевом балахоне и матерчатых мокасинах, не знай все, кто она, приняли бы за уборщицу. Они стоят с бокалами в руках — кто поглощен беседой, кто обшаривает глазами зал, на картины не смотрит никто, кроме щуплого мужчины в превосходном черном костюме, он пристально рассматривает самую любимую ее картину — сначала слева направо, потом справа налево. На эти картины, самые последние, так — по ее замыслу — и следует смотреть: вглядываться в мазки, изменение цвета.

Ей хотелось бы поговорить с ним, но не тут-то было. Вокруг уже теснятся помощники кураторов, издатели журналов, организаторы передвижных выставок — чмокают в щеки, охают, ахают. Высшие чины не в сезон в такой путь не пускаются, зато они отрядили тьму-тьмущую посланцев, а один даже откомандировал жену. Надеются, что она упомянет их музеи в завещании, хотя, разумеется, зарятся они не на ее картины. В сейфе, где поддерживается определенная температура, в строго охраняемом складе в Квинсе она держит четырнадцать полотен Мэддена позднего периода, предмет вожделений, сокровище, которое она припасла на случай одинокой старости. Пока она им владеет, ее телефон не умолкнет: пожалуй, половина присутствующих на вернисаже смогут назвать все до одной картины вместе с датами и размерами.

— Ты сегодня чудо как хороша, — рассыпаются они в комплиментах, — но эти, — указывают на картины, — еще лучше.

Что ни скажи, поток лести не остановить. Она ищет глазами девчушек, которые ее привезли, гадает: строчат ли они еще в своих блокнотах, но не находит их.

Зато видит Эрнеста, он в щегольском коричневом костюме наподобие тех, что носили гангстеры сороковых годов, из-за кошмарных протезов лицо у него — череп и череп. Тем не менее при виде его она ощущает прилив нежности, своего рода благодарность старому склочнику оттого, что он ни на йоту не изменился. Привязанность к Эрнесту — одна из загадок ее старости: ведь бывало, стоило ему открыть рот, и она взвивалась. А сейчас непомерная четкость его речи, манера демонстрировать, как тяжко ему бремя своей значительности, почему-то трогают: ей видится в них доблестный отказ смириться с поражением. Помимо всего прочего Эрнест — единственный, с кем она еще может пререкаться, единственный, кто не подстраивается к ней.

Она подставляет щеку для поцелуя, берет его за руку, уводит в укромный угол.

— Очень экзальтированно, — он кивает на картины.

— Ты их уже видел.

— Знаю. Я и тогда находил их экзальтированными. Это страстное прощание с материальным миром.

— Ничего подобного. Но во всяком случае высказывание для тебя необычное.

— Слишком стар я стал для формализма. Ты тоже. Они — твой порыв к метафизике.

— Не смеши меня.

— Художники никогда не понимают своих работ. — Он смахивает пушинку с ее плеча. — А как поживает твоя помощница?

— За последнее время дважды приходила в синяках: в первый раз сказала, что свалилась в подвале с лестницы, во второй уверяла, что с маху налетела на дверь.

В деревне про Нининого мужа всем всё известно — и про его наркоманию, и про паранойю, и про стычки с полицией, — но когда Белла пытается остеречь Нину, та уверяет, что у них все хорошо, они ввернули в подвале лампочку, и падать она больше не будет.

— На прошлой неделе он опять взялся за свое. Ей это вовсе не нравится, так что не начинай.

— А если б и нравилось, она что, призналась бы тебе? Но не в том суть, а в том, почему тебя это так расстраивает.

— Всякий раз, когда я кому-то сочувствую, ты считаешь, что маразм не за горами.

— Лишь если тут замешан чокнутый муж. Впрочем, возможно, дело не в этом.

— В чем же тогда? И говори потише.

Он хмурится, поджимает губы.

— Полагаю, она видится тебе простой пейзанкой, а раз так, по твоим понятиям, ей положено быть счастливее тебя, — старое и весьма распространенное заблуждение, пора бы это осознать. Бессловесные страдают, бесталанные страдают, те, кто смотрит телевизор, страдают. Думать подобает только так, а не иначе.

— Кстати, твои знакомые телевизор не смотрят.

— Все равно я прав.

— И не в том суть. А в том, что она должна быть счастливой — она этого заслуживает.

— Точно так же, как и множество других несчастных.