Современное искусство - [3]

— Но не тех, кого я знаю.

Как ему объяснить, что одна Нина ничего у нее не просит. Только Нину, похоже, огорчает, что Беллу, такую богатую, окруженную вниманием, жизнь почти не радует.

— Полагаю, ты так размякаешь от ее стряпни. Страшно подумать, как много значит еда в нашем возрасте. Помнится, я как-то ел у тебя потрясающую телятину ее приготовления. Кстати, ужин после вернисажа будет? Тебя кто-то чествует?

— Галерея.

— Надо думать, я зван.

— Разумеется.

— Где нас будут кормить?

Она называет ресторан, он кивает: ресторан его устраивает.

— Недурная карта вин. А что, наша дорогая Моника и впрямь рассчитывает продать столько картин, что так раскошелилась?

Надо бы что-то съязвить в ответ, но она не находится. У нее кружится голова, в последнее время такое нередко случается. Живот подводит, ей кажется, что у нее отмирают какие-то жизненно важные клетки. Если сказать Эрнесту: «Я день ото дня слабею, я умру», он отрежет: мол, все умрут, и Сократ был смертен. Она вцепляется в его руку.

— Отведи меня, пожалуйста, в офис. Мне надо сесть.

Внезапно ее шатает, колени у нее подгибаются, Эрнест качается, того и гляди упадет: ему ее не удержать. Они пританцовывают на месте, приседают, вихляют из стороны в сторону, пока отчаянным усилием воли ей не удается выпрямиться и тем самым поднять и его.

Тут к ним подплывает Моника, заглядывает Эрнесту через плечо.

— Ты как? — громко — так чудится Белле — кричит она.

— Ее надо посадить, — трепыхается Эрнест. — Еще бы чуть-чуть, и она упала в обморок.

Белла поворачивается, чтобы сразить его взглядом, но Моника, обняв ее за плечи, проводит сквозь толпу.

— Я в полном порядке, — говорит Белла. — Не тормошись, нужды нет.

— Разумеется, нет. И все-таки разреши увести тебя в мой кабинет, там есть покойный диванчик — тебе будет удобно.

Минуту спустя Моника уходит за водой, а в дверях возникает Эрнест.

— Ты тот еще помощник, — рявкает она. Он против обыкновения молчит. Она поднимает глаза — с дивана ей видны поросшие седой щетиной морщины на шее — и сожалеет, что напустилась на него. — Да ладно. Ты не виноват.

— Раньше я был вполне даже сильный, — говорит он, откашлявшись. — Для своего сложения, во всяком случае. Все поражались, какой я спортивный.

Она закрывает глаза, и в памяти всплывает солнечное утро в Лауз-пойнт[2], художники играют в софтбол[3], Клей изо всех сил старается бросить мяч так, чтобы Эрнест мог его отбить, у него не укладывается в голове, почему Эрнест, человек незаурядного ума, играет из рук вон — казалось бы, чего проще. Из всех, кто был там в тот день, один Эрнест не понимал, что к чему, какие шуточки отпускают по его адресу, как подмигивают, и все размахивал и размахивал битой, но мяч так ни разу и не отбил.

И ей далеко не в первый раз приходит в голову: как бесило бы Клея наступление старости, старость была бы ему не по плечу — ему бы с ней не совладать. Приятие, смирение были не из числа его добродетелей: он продолжал бы прыгать со стен, отвешивать тумаки направо-налево, нырять в январе в океан, пока не переломал бы себе руки-ноги, и его эскапады не стали конфузить окружающих. Еще лет пять он, пожалуй, прожил бы, ну а если бы ему, как всегда, пофартило, то и десять, но в конце концов все равно бы разбился. Терпение у него напрочь отсутствовало.

2

— Знаешь, а она сочла, что мы вели себя глупо.

— Кто?

— Мисс Прокофф. Я заметила.

— Так это из-за нее же самой. Она все время увиливала. Не понимаю, почему она не захотела ничего рассказать, раз согласилась на интервью.

— Она такие интервью давала раз сто, вот почему.

— Вечно ты всех оправдываешь, Лиззи, это, наконец, противно. Старая карга — вот она кто, по-моему. И видик у нее — феминизм не феминизм — аховый. Чем так выглядеть, лучше помереть. У тебя деньги есть?

— Долларов семь. А по-моему, она замечательная, страстная, живая ну и, как это, несгибаемая. Я все думала: быть бы мне такой в старости.

— Я наперед знала, что ты тут же сочинишь какую-нибудь романтическую белиберду. У меня всего три доллара, это вместе с мелочью, значит, не миновать идти в «Макдоналдс» или куда-нибудь вроде того. Умираю с голоду.

Их тоже пригласили на ужин после вернисажа, но у Беллы снова закружилась голова, перед глазами, стоило ей встать, все поплыло, так что празднование отложили на месяц, однако кое-кто из гостей отправился в ресторан.

— Я рассчитывала, что тетка хотя бы прилично покормит, — говорит Хизер.

Примерно то же, потягивая вино, говорят и кураторы: «По крайней мере, могла бы предложить записать ужин на ее счет».

Только у Лиззи на душе праздник, правда, в последнее время, после зимы, проведенной в глубоком и неотступном мраке, это обычное ее состояние.

— Попринимай-ка ты литий[4], — советует Хизер (сочувствия от нее не дождешься), притом, что только прошлой осенью, когда постдокторант-культуролог бросил ее ради одного доцента, сама проглотила двести таблеток аспирина. И в больницу ее отвезла Лиззи, она же, когда Хизер чуть оправилась, приносила ей журналы и чипсы. Хотя они, как и предполагала Белла, из состоятельных семей, нельзя сказать, чтобы жизнь их баловала, в обеих ощущается потерянность, это их и сблизило.