Сотвори себя - [59]

— Не агитируйте. Напрасно принуждаете. Не по мне ваша кузница. Я вон какую власть имел в руках…

— И не хватило разума удержаться?.. Хочешь еще ру-ко-во-ди-ить?

— Вы, папаша, неправильно меня поняли. Я примеряюсь, чтобы по Сеньке и шапка была, но, черт подери, не получается. Поймите, не пойду же я в свинопасы…

— Опять двадцать пять… Скажу тебе, Забара, еще раз: ты у меня на приеме, а не я у тебя, и не крути, как цыган солнцем. Мы тебя принимаем, приличную работу тебе даем, чего же тебе еще надо? Не хочешь ру-ко-во-дить кузницей, иди мостовую настилать. Мы задумали соединить Крутояровку с райцентром. Навезли камня от Днепра, песка наворочали целые горы. Видел? Ну и начали засыпать, выравнивать колдобины, ухабы, а сверху камешками, камешками того… И дело пошло ладком: днем я в кузнице кручусь, а вечером все село выходит мостовую класть. Уже пять километров осилили. А тут приключилась беда, я совсем заплошал. Слабость, почему-то потею, три шага сделаю — сердце чуть не выскакивает из груди. И дело встало. Семен, доведи его до конца — люди спасибо скажут. А я, пока еще немного бодрюсь, покажу, расскажу, что к чему и как, и станешь мастером, то есть ру-ко-во-ди-те-лем.

Кряхтя, Земелька с трудом поднялся на ноги. Опираясь на клюкообразную палку, прошаркал по песку к черной долбленке, бока которой были облеплены зеленым роголистником. Звякнул цепью, изъеденной ржавчиной, и обратился к понурившемуся Забаре:

— На этой лодке, Семен, ночью через озеро мы вдвоем с твоим отцом подкрались к селу. Пулеметом выбили махновцев из Крутояровки и на колокольне установили красный флаг. Поэтому моя долбленка историческая. С тех пор я свято ее берегу. Здесь витает дух твоего отца…

Жил Даруга под наглым надзором Забары. Семен вначале исподтишка следил за каждым шагом председателя: чем тот занимается, куда поехал, с кем общается чаще обычного, кого незаслуженно отчитал, кому преждевременно выписал премию…

Затем стал открыто ходить по пятам. Веселый, с пьяной придурью в глазах, преследователь, как призрак, появлялся там, где Левко Левкович и не ожидал его. Здоровался непременно за руку, почтительно расшаркиваясь:

— Держишь власть крепко?

— По мере возможности.

— Руки у тебя скоро отсохнут…

— Во всяком случае, ты не дождешься.

В бесконечной карусели дел Даруга старался не обращать внимания на болезненные притязания бывшего друга… Не прижился Семен у них в колхозе. Не мог переломить в себе гордыню и двинулся искать свое место в городе…

…И как-то встретились они на перекрестке дорог, в шумном и многолюдном Днепровске.

— Ну, где ты, Забара, пристроился? Чем промышляешь? Кому морочишь голову? Кого поучаешь?

— Я — рабочая кляча… Машинам безразлично, кто их обслуживает. Они немые, слепые, не брезгуют никем.

— Машина любит умного человека, ласковые руки, доброе сердце.

— Давай отбросим пустую трепотню. Послушай-ка меня, безмозглого… Ты безрассудно раздаешь себя людям, не оставляя сил про запас…

— Этим я и счастлив, Семен, — Левко Левкович шагнул к своему запыленному газику.

— Постой, высокий и мудрый!

— Что тебе, еще надо?

— Тетка норма, дядя план гонят Левушку в капкан! — приплясывая на месте, хлопая в ладоши, запел Забара.

— Забара, сознайся откровенно, что ты находишь в юродстве?

Задумался Семен. Затем из его груди выплеснулось наболевшее:

— То моя броня от инфарктов! Упасть с такой высоты — не скоро без помощи подымешься. Я стремлюсь, силюсь вернуть самого себя себе и не могу… Не хватает ни силы воли, ни характера. Хотелось бы начать все с азов, ступенька по ступеньке вверх, и нет мочи стряхнуть с себя все то, что прилипло… Левко, я люто завидую тебе, что ты чист, твердо стоишь на земле, ясно смотришь вперед… Сорвался я и не могу стать на свои рельсы. Никто не берется мне помочь. Все отвернулись, делают вид, будто не замечают меня, обходят стороной. Разве я злодей? Ну, зарвался, ну, споткнулся, упал… Выкинули, как гнилое яблоко, на мусорник. А ты меня запряги в такие оглобли, чтобы с меня клочья мыла летели, а ты меня поставь на такой участок, где я больше всего принесу пользы. Вот это и будет государственный подход к кадрам…

Даруга, терпеливо выслушав Забару, с сожалением посмотрел на него.

— В голове у тебя, Семен, сплошной сумбур. Хорошенько разберись в себе сам, а потом приходи ко мне. Чем смогу, тем и помогу.

…Стройная, синеокая, юная, глаз не оторвать от лица, стояла девушка перед Даругой. Она держала за руку старого, слепого, в черных очках мужчину, на лице которого виднелись сизые крапинки от осколочков. Клинышек жиденькой бороденки торчал вверх.

— Не узнаешь, Левко? Я — Жгура, а это моя дочь Ольга… Приглядись, она с Лидой как две капли воды…

Даруга удивленно еще раз оглядел девушку. В самом деле: и глаза, вместившие, казалось, все небо, и белые пышные волосы, и сочные губы, в уголках которых притаилась трепетная улыбка, — все напоминало ту, ушедшую безвременно…

— Мы вернулись домой. Я выкупил свой дом у Забары, — тем же охрипшим голосом произнес Григорий.

Пораженный появлением этих двух, всколыхнувших в его душе прошлое, Даруга молчал в оцепенении.

— Левко Левкович, когда я удрал из села, то добровольно явился к прокурору, чтобы арестовали и осудили меня, саморуба… Отказали: ты, дескать, сам себя уже казнил… Я жизнь свою погубил и твою покорежил, Левко… Лиду изувечил, загнал… А сколько родной матери доставил огорчений! Да и ребенок Крихты на моей совести… Все беру на себя, все! И за это, как видишь, меня судьба жестоко наказала… Мне в карьере взрывом выпалило глаза… На меня пала вечная ночь… Ни солнца, ни окружающего мира, ни Оли — ничего я не вижу. Живу на ощупь. Слепец… Дочь обо мне все до капельки знает — я от нее грехов не утаил. Исправить, изменить уже ничего нельзя. Больше всего я люблю свою Олю-Оленятку. Это мое драгоценнейшее сокровище. Берегу и дорожу ею, как могу.