Сотвори себя - [57]

Левко медленно опустился на мягкий стул, не рад, что притащился сюда. Но деваться некуда — не убежишь.

На маленьком квадратном столике одновременно затрещали два телефонных аппарата, белый и черный. Нырнув в глубокое кресло, Забара по очереди хватал трубки. В черную на кого-то кричал, а в белую льстиво ворковал. Был, видимо, доволен, что производил на бывшего друга, по его наблюдению, впечатление очень занятого и весьма нужного всем человека.

Раскрасневшись от ощущения своей значительности, Забара вскочил на ноги, запружинил ими, вышел на середину кабинета и сел рядом с Даругой, доверительно обняв его одной рукой за плечи.

— В каждом человеке живет два человека: один для себя, другой для людей… И нужно уметь мудро уравновесить эти две половины, иначе будут перекосы… Каждый человек хочет казаться лучше, красивее, умнее, нежели он есть на самом деле. Я правду говорю, братец? — Забара как бы оправдывался перед Даругой.

— Не был я на крестинах у твоей правды. Поэтому позволь раскланяться. Мне пора!..

Вскоре прилетела в Крутояровку весть: Забару сняли с работы…

Острые женские языки немедленно принялись перешинковывать ее так да сяк:

— Выдворили из теплого гнездышка… Сказали строго-настрого: хватит тебе, Забара, заниматься очковтирательством…

— Не судили же? Небось друзья замнут проделки, вытянут за уши из грязищи…

— Судили! Затребовали выложить на стол партбилет. Говорят, пустил крокодиловы слезы, бил себя в грудь, что уже до скончания останется ангелочком, — не поверили. Развенчали вертопраха!

— Так ему, крючкотвору, и надо!

— Вроде бы определили такое наказание Семену: возвращайся, пройдоха, в свое родное село, куда забыл дорогу, и наново начинай свою жизнь, искупи грехи перед святой отцовской землей…

Женщины без конца галдели, перемывая косточки оскандалившемуся земляку, будь он неладный.

Одна Марьяна Яковлевна помалкивала: она знала о Забаре куда больше. Он сначала вымаливал, выпрашивал должность председателя колхоза в Крутояровке — наотрез отказали, просился в бригадиры — не позволили. Направили рядовым работником в колхоз. И деваться некуда: скрепя сердце согласился, а точнее — прикинулся лисой, дескать, время покажет…

— Принимайте на практику… честной жизни… — прогнусавил он, лениво вымешивая слова.

— Присаживайся. Чего ты, как привезенный? — Даруга невольно вспомнил те слова, которыми угощал его когда-то Семен в своем кабинете.

— Пришел всепрощение зарабатывать в родное село? Гром бы тебя расшиб! — Марьяна Яковлевна размахнулась и грохнула кулаком по столу. Чернильница-невыливайка, пресс с ободранными промокашками, испещренными на все лады узорами-мережками букв, полуобгрызенная деревянная ручка — все пустилось в пляс.

Забара отвернул лицо в сторону, как от палящего огня. Во рту стало горько — хлебнул полынного отвара… В нарочитом жесте, в разгневанных словах, что с шипением вырывались сквозь зубы Марьяны, в грохоте тяжелого кулака Забара узнал самого себя. Понял: хитрая баба вымещает на нем свою злобу…

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — прохрипел он.

— Может, это и унизительно, может, это и по-бабски, откровенно сознаюсь, но возникло у меня неотвратимое желание: один раз громыхнуть кулаком перед тобой, Семен. Хоть и задним числом, однако захотелось. Как тебе — приятно?

— Силу демонстрируете… Я ведь побитый лежу, весь в синяках, как шелудивый пес…

— Пеняй на себя… Такая она и есть, болезнь зазнайства: засосет, затянет в пучину…

— Вы, милейшая, не можете упрекнуть меня в лени…

— Жизнь — самый высокий и самый справедливый суд. Не будем брать друг дружку за грудки… Ты лучше скажи, на что горазд? Конюхом пойдешь? Бабе несподручно возиться с лошадьми, как мужику с ухватом…

— Яковлевна, с ума спятила? — поморщился Забара.

— Иди на трактор, прицепщиком. В подручные к Устинье.

— Пылища — нечем дохнуть… Я в последнее время что-то, стал прихварывать…

— Гром, ты ее отлично знаешь, пятнадцать лет на тракторе и до сих пор не задохнулась.

Молча вытер рукавом пот со лба.

— Ладно, дадим тебе начальницкий портфель — иди завфермой. Сам, помню, часто выступал и требовал: давайте больше витаминов на «ца» — сальца, мясца, колбасца…

— Без ножа режете… Конечно, вам виднее, как распорядиться мною. Ваша власть — ваша страсть. — Но вмиг спохватился — не туда угодил. Присмирел.

— Чего же ты хочешь? Выкладывай свое желание, — спросила Марьяна Яковлевна.

Забара и сам толком не знал, на чем остановиться.

— Иди к деду Земельке, мудрой голове. Он подскажет, — сочувственно посоветовал Даруга.

— Футболят меня… — выходя из конторы, пробубнил Забара.

Земельки не застал дома. Соседи сказали, что он почувствовал себя плохо и поплелся на берег озера прощаться со своим «революционным судном».

«Старик с причудами… Пыльным мешком стукнутый из-за угла… Весь начиненный всякими предрассудками. Со своей дырявой колымагой прощается. Приковал цепью старую лодчонку к стволу вербы и ходит на нее молиться. Да еще и школьников приводит к тому деревянному, уже потрескавшемуся на солнце челну, вбивает им в головы: «В Петрограде начиналась красная эра с «Авроры», а в Крутояровке — с моей долбленки».