Сотвори себя - [56]

ЭПИЛОГ

И покатились годы, словно колесо, спущенное с горы. Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда крутояровцы поднимали свое село из пепла, залечивали раны, нанесенные войной их родной земле, спасали детишек в голодный неурожайный год…

Не село — райский уголок. Разгонистые улицы, утопая в зелени садов, спускаются с откоса прямо к зеркалу пруда. Зубчатыми заборами огорожены усадьбы. Почти у каждого двора колодец из цементных колец, а в его глубину с любопытством заглядывают, стоя на одной ноге, деревянные черно-белые аисты с цинковыми ведрами в длинных клювах. Через луга, поля, рощи шагают высоковольтные столбы.

От старого села осталась без изменения одна-единственная землянка Павла Крихты, как жуткое напоминание о войне, как «наглядное пособие для юных»… В том горестном жилище все как было: два подслеповатых оконца, уже вросшие в землю, крохотная печка, вылепленная из кирпича-сырца, скрипящие дощатые нары, на которых спала детвора, выщербленный глинобитный пол… А в самом углу кряжисто расселся перекосившийся, со щелями между клепок старый шаплык. Землянка-музей. А невдалеке хата-писанка Жгуры, теперешняя дача Забары, поблекла, полиняла, затерялась среди добротных домов.

Изменился облик села, изменились и люди, жившие здесь. К одним пришли почет, опыт и уважение. Другие растеряли все человеческое в погоне за выгодой.

«Легче гору перевернуть, чем перековать наново одну заскорузлую душу», — не раз говорил Даруга.

Все эти годы Даруга был бессменным председателем колхоза. Не ошиблись в свое время Марьяна Яковлевна и Павел Крихта в молодом парнишке, добрый руководитель из него получился. Пекся о людях, знал свое дело. За плечами институт, вступление в партию. И все на людях, все на людях…

Левко Левкович обладал бесценным свойством — притягивать к себе людей. Пожилые ценили его веское слово, женщины доверяли заветное, сокровенное, а соседские дети в его хате часто играли в прятки, порхали, как воробышки, через открытые настежь окна.

Даруга легко открывался душой перед честными людьми. Чувствительная, тонкая душа безошибочно чуяла, где добро, где зло. Он умел терпеливо выслушать каждого. На чистых скрижалях его души много жизней человеческих записано. Судьбы односельчан он по-своему передумывал, осмысливал. Другие придирчиво анализировал и не раз возвращался к ним, отыскивая глубинное, еще неведомое ему. Многих одаривал светом своей души.

В рабочей суматохе дни за днями уплывали, словно облака в небе. Даруга уже стал чаще посматривать на себя со стороны с иронией: «Стареешь, стареешь. Так тебе, закоренелый, неисправимый, тяжелый на подъем холостяк, и надо. Всем крутояровцам, каждому в отдельности, стараешься помочь, а сам себе не можешь. А закроешь за собой дверь просторного дома, и четыре немые холодные стены окружают тебя гробовой тишиной-удушьем. Большие и мелкие дела, что ежедневно захватывают, увлекают, постепенно оттесняют личное на задний план…»

В такие минуты Левко Левкович говорил: «Начинают черти чеснок толочь…» Выскакивал из дому, садился в машину, что всегда стояла начеку во дворе, заводил двигатель и во всю прыть мчался выполнять очередное неотложное дело…

Однажды, будучи в райцентре, Левко Левкович забежал на минутку к своему бывшему однокашнику Забаре.

Секретарша, миловидная девица, настороженно спросила:

— Вы к Семену Силовичу? Садитесь. Я сейчас доложу. Ваша фамилия?

— Скажи: друг детства…

Она торопливо бросилась к двери, аккуратно обшитой черным дерматином, юркнула в кабинет. Вскоре выпорхнула оттуда и холодновато кивнула:

— Входите!

Даруга деланно сложил руки на груди и тоненьким жалобным голоском проговорил, низко-низко кланяясь:

— Можно к вам, высокочтимый Семка Силович, благодетель наш? Я всего лишь на минутку, Подпишите, будьте добры, мое прошеньице…

Мужчина, сидевший за огромным двухтумбовым столом, оторвал глаза от бумаг, привычным движением поправил на переносице очки в золотой оправе: да, это был Забара и не Забара.

— Не валяй дурака! Заходи, — медленно приподнялся председатель райпотребсоюза, широко распростер руки. — Позволь тебя обнять по-братски.

Левко Левкович распрямился, снял с себя маску жалкого попрошайки и громко расхохотался, этим самым извиняясь за примитивный, неуместный спектакль.

Обнялись, расцеловались.

— Семка, получается, что обещанного три года ждут… Крутояровцы все надеются получить добротную мебель в новые дома, — без обиняков начал отчитывать Даруга.

— Ну-ну, не обижайся. Сам виноват. Бытует старая поговорка: кто стучит, тому и отворяют. Мебель я получаю первоклассную. Мог бы, конечно, подбросить и землякам! Но ты же раз в пять лет появляешься у меня. Хочешь прямо с доставкой на дом? — засмеялся сухим надтреснутым голосом.

— Ну, ладно! Я ведь тебя за язык не тянул — сам трижды обещал мебель в новые хаты крутояровцам.

— Не отказываюсь, обещал. И сейчас обещаю! Даю слово, такую мебель завезу в каждый двор — пальчики оближешь…

— Врешь! Ты стал пустомелей, Семка…

— Ну, ну, без оскорблений, — Забара принялся мерить шагами свой просторный кабинет. — Не горячись, присядь. Чего ты, как неприкаянный?