Сотвори себя - [60]
Голос Григория, казалось, доносился издали, из глухого подземелья.
Левко Левкович смотрел на Ольгу. Это была Лида и не Лида.
Оля прозрачно, светло, как Лида в десятом классе, заулыбалась, и на щеках ее округлились две ямочки. Даруга удивлялся: как смогла природа так точно скопировать образец. И только желал, чтобы эта ослепительно-застенчивая улыбка никогда не исчезала, не угасала бесследно.
— Спасибо тебе, дочка, что донесла мне чары, волшебство матери…
Оля весело защебетала:
— Левко Левкович, я привезла тетрадь с вашими стихами. Отец говорит, что мама знала их все наизусть.
— Ты сохранила? Молодчина! — Взял в руки потрепанную, выцветшую, полуистлевшую тетрадь. Молча полистал страницы. Какими наивными и чистыми показались сейчас эти строчки.
И радостно стало у него на душе от ощущения, что жизнь продолжается, что вот стоит перед ним девушка во всем блеске своей юности, со своим неведомым ему миром. Ей завершать замыслы, осуществлять мечты старшего поколения.
ПОЛЫННОЕ ПРИЧАСТИЕ
Пока осознаю самого себя, пока душа телом управляет, я буду заботиться лишь о том, чтобы всеми средствами снискать любовь благородных душ. Это мое сокровище, и радость, и жизнь, и слава.
Григорий Сковорода
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Истинно говорит народ: какое бы зло ты ни содеял, какое бы горе людям ни причинил, какими бы грехами ни тяготилась душа твоя, где бы ты ни скитался по белому свету — возвращайся на родную землю: она облегчит твои тяжкие муки.
Вот и возвращается Юрий Прокуда к родному гнездовью, откуда его вырвала судьба и послала искупать вину. Готов был тогда околеть. Но смерть не избавление. Жизнь уготовила ему нечто пострашнее — тысячи дней переживаний, терзаний, тягостных размышлений…
Его не привлекали к суду. Собственный стыд выжил Прокуду из Вдовьей Криницы. Спасался бегством. Совесть гнала из деревни на все четыре стороны. Хотелось затеряться, сгинуть, лишь бы никто никогда о нем и полусловом не вспомнил. Сам себе выискал мученическое искупление: уехал в тайгу, на лесоразработки, кормил комаров, потом рубал уголь в воркутинских шахтах, на уральских заводах плавил сталь, переселился на Дон — пастушил.
Вот так постепенно, словно крадучись, приближался он к отчему порогу. Как магнитом тянуло домой. Можно было пойти в примаки к молодухе, пристроиться где-нибудь в глухомани — и живи себе, как сыр в масле катайся. Думал, разум переборет сердце, но оно, неугомонное, все-таки взяло верх.
Сидел Прокуда за деревней, на песчаном косогоре, будто ему было запрещено на благоуханные ковры лугов ступить, зеленью садов дышать, в свое подворье войти и передохнуть, снять с себя потную усталость и мучительную боль.
На плечи легли горькие полынные годы… У него борода уже до пояса. Густая, черная, подернутая сединой. Плечи широкие, слегка сутулые.
С высокого песчаного косогора взор простирался вдаль: белели хаты, одна за другой бежали вдоль Орели, отражаясь в ее воде. Но вот внезапно взгляд Прокуды споткнулся и остановился на черном обгорелом дереве, что зловеще рванулось в небо… То неизлечимый вдовий укор, то жгучая печаль матери, то неистовая любовь Марины…
Ясень… Да, это он… И до сих пор торчит на опустошенном подворье. Наверное, люди сохранили его как памятник позора — живой урок для детей деревенских. Обугленный ясень поднял вверх суковатые ветки и вершил немую печаль.
На развилке трех веток, на самом верху, свили гнездо аисты. С незапамятных времен они устраивались на хате. А когда дом горел, перепуганные птицы долго и жалобно кружили над пожаром, ныряли в дым — уж очень жаль им было оставлять невысиженные яйца… Едкий огонь обстриг, обкорнал зеленые кроны, остались вместо ветвей обгорелые сучья. И дерево захирело, засох корень. Оползла на стволе шершавыми коржами кора. Аисты же с опаленными крыльями исчезли.
Следующей весной аисты все же вернулись из далеких заморских странствий на горестное пепелище. Настороженно покружили над скорбным ясенем, прицелились и сели на его черные ветви. И победно застучали их клювы, — птицы, наверное, обрадовались, ведь уцелели три ответвления, на них можно было свить гнездо. Смышленые аисты с утра до вечера собирали, носили прутики и сплели себе надежное, прочное жилище: его ни бури не сорвали, ни ливни не сбили, ни снега не свалили — будто проволокой прикручено.
«Если птицы стерегут двор — никогда он пустырем не станет», — подумал Прокуда.
Хотел идти прямо, открыто, но ноги, как у больного, подкашивались. По всем писаным и неписаным законам он уже имел человеческое право ступить на свой двор, но терзала отточенная долгими мытарствами совесть. Она теперь главенствовала над разумом, над сердцем, над привычками и вкусами.
Заходящее солнце слепило глаза. Казалось, только оно не изменилось. Ему все равно, что он, пес-приблуда, возвращается на свою родную землю — и не хватает сил ступить на материнские следы…
Невидимая, но ощутимая стена выросла между Юрием и деревней. Кто так дерзко воздвиг ее перед ним? Уже никто не имеет права запретить… Ведь он сам отправился туда, где тяжелее, труднее всего. Работал за двоих. Искупал вину.
Вот на руках почетные грамоты, благодарности. Кто не верит, посмотрите… Только разрушьте ту неподвижную стену. Но вокруг безмолвствовала предвечерняя тишина.
