Сотвори себя - [62]

— Да, да, Маринка… Верно говоришь. Но тебе там делать нечего. Иди домой. Я сам справлюсь.

— Юрочка, дорогой, как же ты один?

— Ты мне будешь мешать. Не женское это дело.

— Смотри, будь осторожен!

— Передай женщинам — пусть не волнуются. Я попробую, я обязательно что-нибудь придумаю.

— Юрочка, я верю, ты спасешь односельчан. Только не медли, потому что, говорят, их скоро… — Маринка прижала к своим устам ладонь, побоялась вымолвить то страшное слово.

— Иди, иди и жди меня!

Огородами она побежала домой. А Прокуда нашел в сарайчике старый, заброшенный топор, которым никогда ничего не рубили. Разве что секли поросенку тыкву. И вдруг его охватил ужас: он с голыми руками должен пойти на вооруженного гитлеровца?

Поздно вечером, не сказав матери ни слова, Юрий выскользнул из дома и нырнул во тьму. Долго сидел в канаве против сарая, подле которого шевелился настороженный часовой… В правой руке Юрия мелко дрожал топор: это била лихорадка страха. Он перестал владеть собой. Думал одно, делал другое… Силился себя перебороть и не смог. Обливаясь холодным потом, не заметил и сам, как это случилось, вдруг пополз в сторону. Миновал часового, невольно выпустил из рук топор, полз, как уж, все дальше от деревни в степь. Наткнулся на огромный омет соломы. Выдергал в нем дыру, забрался в это ненадежное укрытие, закрылся охапкой соломы и притих, притаился, словно слизняк в ракушке.

В полночь слышал, как над обрывом прошили степную тишину автоматные очереди… Туда, где просвистели пули, со стоном и плачем пробежали женщины. А он, Прокуда, в своей норе холодел от болезненного страха. Болезненного, потому что ничего не мог с собой поделать. Парализовало силу воли, мозг. Хотелось закоченеть, задохнуться, умереть, лишь бы никто не знал, куда он делся. Сам себя возненавидел, истязал: трус, ничтожество, дрянь…

Голод только через неделю непроглядной ночью пригнал его домой. Конечно, на глаза односельчанам и не показывайся. Анна, Пелагея, Агриппина прокляли его навсегда А Маринка? Маринка тоже… Она его никогда не простит, никогда не повернется к нему сердцем. Одна лишь мать хоть немножко его понимала — носила на чердак еду. Он ей во всем признался, бессильно плакал. Мать успокаивала, гладила непокорные кудри сына. Неизвестно, к чему бы все это привело, но Марина жестоко и опрометчиво, не щадя даже его мать, отомстила за свою обманутую любовь… Догадалась девушка, что Юрий прячется в доме на чердаке, подожгла подворье с четырех сторон, чтобы выкурить из Вдовьей Криницы труса…

И Прокуда на долгие годы исчез, будто сквозь землю провалился.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ходила Арина в черном, как монашка. Платок надвинут на самые глаза, кофта, юбка — все черное: пожизненный траур матери, потерявшей единственного сына.

Заковали Павлика в цепи, навели дула: иди, партизан, в ледяное болото, ищи завернутое в промасленный брезент оружие! А он словно остолбенел: день стоял, ночь стоял — ни шагу с места.

Утром мать прибежала, увидела сына и поседела. И Павлик не узнал ее. А когда его расстреляли на глазах у матери, она помешалась разумом.

Похудела, стала высокой и темной, как жердь, которую хлещут дожди, стегают зимой вьюги, а летом донимает жарища. Черные большие глаза ее угасли. Взгляд стал тяжелым. Большой хрящеватый нос заострился на приплюснутом лице, а на щеках ни один мускул никогда не дрогнет.

Ходила Арина тихо, вкрадчиво, как будто боялась испугать птиц. Ступала на пятку, затем медленно опиралась на пальцы. Она будто плыла. Высоко закинув голову и никого не замечая. А потом оглянется вдруг и повернет домой.

Люди не протоптали еще тропинок, не прогрелась земля, а Арина шагает уже босиком. Молча зайдет к кому-нибудь погреться, но прежде ополоснет в луже багровые от холода ноги, оботрет их пучком соломы — не переступит грязными порог.

Посидит молча, съест печеную картофелину, если люди угостят, а больше ничего и в рот не возьмет. Потом, никому ничего не сказав, уйдет из дому и понесет улицей свою мучительную боль.

И сожаление, и печаль охватывают людей, глядя на Арину. О Павлике почти никогда ей не напоминают. А если кто неосмотрительно намекнет — вот, мол, если бы был жив ваш сын, Арина, — она зло перекрестит того молниями глаз и уйдет прочь.

Ее покосившаяся с ободранной стрехой хата давно просила мужских рук: торцовые стены облуплены, глина покорежилась, поотставала от самана… Соседи, бывало, сойдутся, чтобы привести в порядок запущенное жилище, а хозяйка с вилами на них…

Напротив усадьбы Арины лежат развалины-пепелище Прокудиной хаты, заросшие густым бурьяном.

Арина завидела Юрия и в исступлении присела на пороге. Руки ее задрожали, из груди вырвался стон. Она протирала глаза: неужели он? Метнулась в сарайчик и сквозь щель наблюдала, как Прокуда, чернобородый, мускулистый, по-хозяйски осматривает подворье, прикидывает как настоящий хозяин.

Снял с плеча вещевой мешок, бросил на землю и долго слонялся, что-то выискивая. Вскоре в его руках оказалась старая заржавевшая лопата. Он ошалело размахивал ею и рубил лопухи, молочай.

Арина сидела в своем укрытии и глаз не сводила с Прокуды: что же он дальше будет делать? Юрий, не присев даже, принялся выворачивать саманные комья, рассыпчатые, обугленные в огне. Готовил замес: задумал слепить лачугу.