Сотвори себя - [63]

Два дня, не разгибая спины, Прокуда разбивал комья, пока глина для замеса не была готова. Где-то в мусорнике нашел старое погнутое ведро и принялся носить им воду из Орели.

Два дня, закрывшись на все крючки, не подпуская к себе людей, в злобе убивалась Арина. То был ее жгучий протест: вернулась в деревню нечисть, а ее Павлик, пречистая душа, в сырой могиле…

На третий день поутру Прокуда еще раз залил сухие-пресухие комья.

На третий же день Арина вышла во двор. Лицо чернее земли. Хватает ртом воздух, не то вот-вот задохнется. Села под сарайчиком и отрешенным взглядом смотрела в чистое небо. Затем растопила в доме печку, напекла картошки, малость подкрепилась.

Немного погодя появилась на улице, повязанная черным платком, в черной кофте, черной юбке, в черных хромовых сапогах с длинными голенищами. Она шла медленно и удивляла деревню. На улице зной — дышать нечем, а она натянула сапоги, будто боялась обжечь ноги.

Повертелась в магазине, что-то бормоча себе под нос, Потом, нервничая, развязала узелок носового платка, протянула девушке, стоявшей за прилавком, помятую десятку:

— Мне бутылок… Пустых…

— Зачем они вам, тетя Арина? — удивилась продавщица.

— Для гостинчика, детка, для гостинчика… — Ефимиха, не спрашивая разрешения, властно подняла перед собой ящик, накрыв его крылом платка, и устремилась на улицу.

— Тетенька, сдачу… Возьмите сдачу!

И не обернулась. С дороги повернула в огороды, исчезла в густых терновых зарослях — опасалась людских глаз. Прошелестела порослью кукурузы к своему дому, украдкой шмыгнула в сени.

Как только солнце скрылось за горой Калитвой, Арина закрыла в хате все дыры. Позавешивала ряднами окна. Зажгла плошку-коптилку, поставила ее высоко на карниз дымохода. Достала из-под скамьи топор.

Долго заматывала голову, лицо старыми платками, оставив щелку для глаз. Натянула на руки старые рукавицы и уселась на глиняный пол посреди хаты, вытянув длинные ноги в хромовых сапогах.

Взяла топор в правую руку, повернула его тяжелым обухом вниз, а левой, как бы играя, подкатила пустую бутылку. Размахнулась топором — и стекло звякнуло, рассыпалось на мелкие осколки. Вторая, третья бутылка… Обух злобно крошил их. Они жалобно трескались. Откалывались кружки донышек, раскатывались по полу. Арина свирепствовала, дробя стекло.

Как только последняя бутылка хряснула под обухом, Арина швырнула под скамью тяжелый топор. Сию же минуту размотала голову и принялась подметать стекло, рассеявшееся по всей хате.

— Хороший гостинчик… Хороший гостинчик тебе, Прокуда, — наклоняясь, приговаривала она.

Пригоршнями собирала на полу стеклянную труху и ссыпала в дерюжку, связала ее в узел и присела на табуретку отдышаться. Осмотрела пол, нет ли где осколков стекла. Убедившись, что везде подмела чисто, швырнула за печь рукавицы. Сняла рядна с окон. На улице светила круглолицая, медная, будто ее только что выхватили из горнила, луна. Ужаснулась — показалось, что человек… Разулась, поставила сапоги в угол — теперь они ей не нужны.

Прикрыв передником узелок, босиком вышла во двор. Прислушалась: вокруг стояла тишина, ленивая, тягучая. Но сейчас тишина не нужна была Арине. Лучше бы сильный ветрище шумел в верхушках деревьев.

С распущенными волосами, мотавшимися до пояса черной тенью, высоко поднимая ноги, чтобы не запутаться в широкой юбке, Арина неслышно стала пробираться в заросший бурьяном двор Прокуды.

И вдруг застыла на месте: она увидела Прокуду, освещенного бледной луной. Лицо, белое как мел, бескровное, под головой — телогрейка. Спит под открытым небом. Раскинул руки, как ребенок… Нет, спит, как бездомный пес, зато на своем подворье.

В Арине встрепенулось чувство, похожее на жалость. Она уже было протянула руку, чтобы застегнуть ворот его рубашки, а то ведь ночью холодно, прикоснуться ко лбу, он во сне то и дело подергивался, а потом спохватилась: «Нет! Не надо!»

В груди закипела злость, в одно мгновение взорвалась, разлилась по жилам. Забилась в лихорадке Арина: «Вишь, вернулся, оборотень, а моего Павлика нет. С того света нет возврата. Притащился на заросшее бурьяном подворье, а мой Павлик не придет, хоть зови, хоть молись — ничего не поможет. Как же так, как же так, люди добрые? Трус жив, а кто боролся — тот в могиле… Ишь разлегся на земле, спит сном праведника».

Арина переступила через Юрия. Сон сковал его своими цепями — сказалось давнее переутомление, и он ничего не слышал, ничего не видел.

Поскорее шмыгнула к замесу, поблескивавшему при луне лужицами. Бесшумно упала на землю, приникла, чтобы Прокуда не заприметил, если проснется.

Суетилась, прерывисто дыша. Комкала фартук и никак не могла высвободить узел. Чтобы быстрее учинить задуманное, не боясь, поднялась во весь рост, забыв об осторожности, и он сам упал наземь. Развязала его и принялась засевать толченым стеклом замес.

В лунном сиянии черной тенью Арина юркнула к себе во двор.

Летом светает очень рано. Горластые петухи поднимают рассвет над землей, и он разгорается лиловым заревом. Еще сумерки не рассеялись, только-только забрезжила заря, а утренняя прохлада прогнала сон Прокуды. Росой покрылась шапка волос, борода. По телу побежала дрожь. Юрий резко вскочил на ноги — и за работу, хотел побыстрее согреться.