Сотвори себя - [61]

И только когда густая темень окутала Вдовью Криницу, Юрий стал прокрадываться лугами, чтобы ни на кого не натолкнуться. Время от времени вздрагивал, и сердце то начинало сильно стучать, то замирало… Под ногами шуршала трава — он напрямик устремился к своему двору.

Вдруг из мрака расплывчатыми очертаниями проступило что-то огромное и неуклюжее. Остановился, присел, напряг зрение, чтобы рассмотреть: «А-а-а… Так это же мост!»

Глухим скрипом отозвался под ногами дощатый настил. Далекое, полувыветрившееся чувство остановило Прокуду.

Мост… Старый, отрухлявевший. Перила расшатанные. Вот и сейчас ветер к ним еле притрагивается.

Мост… Он своеобразные ворота в мир. По его дощатой, потрескавшейся, выщербленной спине громыхали телеги с новобранцами, бухали тяжелые солдатские сапоги, во время войны. По его терпеливой деревянной спине скрежетали гусеницы фашистских танков. Почерневшие столбы-подпоры поклеваны пулями, осколками снарядов. Стоит он, наверное, сто лет. Никто из односельчан не помнит, когда его соорудили. Как будто сам из-под земли вырос и стал бессмертным. Деды утверждают: они еще под стол пешком ходили, а этот мостище уже жаловался на свою старость.

Ребристый, обхлестанный дождями, отстеганный колючими вьюгами, до боли вылизанный солнечными ливнями, он, кажется, добровольно забрел по самое брюхо в лениво плещущуюся Орель и приглашает денно и нощно: идите, громыхайте, топчитесь по мне, люди добрые, ведь в этом мое самое высокое утешение.

Прокуда подумал: этот мост врос крепко-накрепко и в его судьбу. Но не мог как следует вспомнить, не мог собраться с мыслями — от волнения разлетелись… Смутно всплывали в памяти картины довоенной жизни, беспорядочно сменяя одна другую. Из забытого прошлого в память врывались отблески пережитого, стертого жестким песком времени. Захотелось вызвать воспоминания…

Школьный выпускной вечер… Песни не сходили с девичьих уст, каблучки не знали покоя ни на минуту. Захмелели от счастья девчонки и парни… Хотелось птицами взлететь в звездное небо, хотелось обнять весь мир, ведь так легко и сладостно было на душе. Грудь наполняло предчувствие неизвестности, чего-то невыразимо грустного, поскольку каждый знал — последний день они вместе, а там разлетятся, словно желтые листья осенью, и уже никогда не собрать их вместе.

Кто-то предложил пойти на мост и там встретить рассвет.

Светило выкатилось из-за лазурного горизонта, такое близкое, ласковое, по-земному свое. Его удивительное сияние слепило, чистота завораживала: наверное, оно купалось в росах всю ночь напролет.

Юноши и девушки протягивали навстречу солнцу руки, приветствовали его, смеялись, звали в гости. А оно щедро озаряло юных своими лучами и молча поднималось ввысь.

Среди сутолоки и шума Юрий вдруг почувствовал, как чьи-то хрупкие, трепещущие, как крыло голубя, и горячие, как угольки, пальчики притрагиваются к его руке, настойчиво разговаривают с ним тайным языком прикосновений.

В то же мгновение он увидел перед собой лицо Марины. Глаза — два больших чернослива, щеки пылают румянцем. Она неотрывно смотрела на него. Порывисто обвила его шею руками, обожгла поцелуем.

И на миг потемнело в глазах. Не мог поверить себе… Маринка-уголек. С первого класса подглядывал за ней тайком… В девятом, десятом снилась каждую ночь — носил на руках, бегали вдвоем на гору Калитву… Любил так, что боялся прямо посмотреть ей в глаза. И вот она сама сделала первый шаг…

Маринка мотнула белым платьем и, мелко цокая по доскам каблучками, сорвалась с места, побежала на другой конец моста, закрыв ладонями щеки. Что она, глупенькая, натворила?

А впрочем… Пусть думают что хотят! Она любит Юрия, любит! Давно, может быть даже с пятого класса, когда они сели рядом, за одну парту…

Юрий растерялся, не знал, как поступить… Но кто-то словно шепнул ему: «Подойди к Маринке, дурачина…»

Они убегали от сверстников в зеленую дубраву, протянувшуюся до подножия горы. Долго бежали, пока крутобережная Орель не преградила им путь. В растерянности остановились.

Он прикоснулся пальцами к сияющему девичьему лицу. Но девушка вдруг отстранилась и, дразня, стала опять убегать от него между деревьями. И он догонял и целовал ее самозабвенно. Маринка задыхалась от счастья, била кулачками в его сильную грудь.

Потом снова устремлялись куда-то наугад. Юрий не выпускал ее руки. Побаивался, чтобы кто-нибудь незаметно не подкрался к ним и не отнял у него Маринку.

Промокшие от росистых трав, они долго брели без цели.

Опомнились, когда их догнал Степан. Низенький, с ежистым чубом, красными, полными слез глазами.

— Маринка, — шептал он побелевшими, пересохшими губами…

Да, давно это было.

Облокотившись на перила, Прокуда стоял неподвижно и вспоминал, вспоминал ушедшие мгновения. Встал перед глазами и другой эпизод, связанный с Маринкой.

— Слушай, Юрочка, слушай меня внимательно. Гитлеровцы пронюхали, кого наши оставили для подпольной работы. Арестовали Дементия, Петра, Ивана… Говорят, пытали — живого места на них нет. Заперли в Бондарихином сарае. Анна, Пелагея и Агриппина послали меня к тебе, Юра. Больше никого нет мужчин в деревне, поэтому они просят, умоляют тебя освободить их мужей. Часовой один как перст, я сама только что видела. И я пойду с тобой. Буду караулить. Ты его сзади оглуши обухом, забери винтовку… Спасем односельчан и с ними удерем в лес к партизанам… Любимый мой, Юрочка, поверь, другого удобного случая не будет — один часовой…