Сотвори себя - [48]

Вышел за массивные железные ворота больницы и внезапно остановился. Позор… Позор! Изменил сам себе. Шарахнулся назад, хотел вернуться, сказать жене, что подурачился, пошутил… Но ворота закрыли — прекратилось посещение больных.

Размазня! Портянка! Бичевал он себя. Однако отступать было поздно, ведь пообещал Лиде.

Но прежде чем Даруга встретится с ней, он, Жгура, спляшет на спине председателя безумный танец мести…

…Григорий одиноко сидел в непроглядной темени хаты, день за днем перебирая свою запутанную жизнь. Злобствовал на весь мир, на крутояровцев, на Лиду, на мать, на Даругу, на Крихту — одного себя не трогал, обходил стороной, не понимая, что причиной всех бед был он сам…

— Нужно действовать! — вскочил с толстоногого табурета. Искалеченной рукой сорвал с головы фуражку и изо всех сил ударил ею о пол: так делал каждый раз отец, берясь за весьма сложное дело.

Зажег плошку-мерцашку. Пусть мигает для отвода глаз, мол, хозяин никуда не отлучался из дому. Человек в селе на виду, не то что в городе.

Украдкой открыл створки окна, что выходило на огород, и шмыгнул в ночь. Остановился. Прислушался. Воровато оглядываясь, петляя через леваду, прокрался мимо землянок, скатился с косогора в долину.

Боясь пошевелиться, ничком припал к земле в густых зарослях посадки. В тридцати шагах виднелся трактор.

Прежде всего решил разведать, не спит ли поблизости Устинья. Больше всего боялся этой бабы с необузданной силой. Не угодить бы ей в лапы — переломит пополам, как спичку, и выбросит…

Григорий врос в землю, хищно вглядываясь во тьму, не поднимется ли грозная баба-гора. Вокруг царила тишина. Переутомилась, неугомонная, и пошла домой отдыхать.

Сорвался с места и перебежками, перебежками устремился вперед. Прыгнул между бочек, обхватил крайнюю обеими руками и замер. Сидел дрожал несколько минут.

С чего же начать? Ага, вот же рядом ведро. Кстати. В эту посудину он нацедит солярки, керосина или бензина, что под руку попадется, и обольет машину, чиркнет спичкой… Ох и закукарекает же красный петух! Не раздумывать, быстрее за дело. Взял ведро, наклонил бочку и из ее горлышка заклокотало…

Именно в этот миг кто-то неожиданно навалился на него, сбил с ног, прижал к земле, да так, что ребра затрещали.

— Так ты, Жгура, последнюю каплю горючего у меня хочешь своровать? — загудел бас Устиньи над ухом.

— Я кап… кап… Капельку в плошку…

— Ври, да не мне, кулак!

— Пус… Пусти, глупая баба! Ты зада… задавишь меня! — бормотал он. Лежал лицом к земле, а на спине верхом сидела Устинья и железными пальцами впивалась в его ребра, лопатки, хватала за лохматую голову и тыкала носом в землю.

— Отведай пахоты, откушай! Ты хотел без горючего оставить меня? Вредитель!

Григорий храпел, дергался в ее беспощадных руках и не мог вырваться.

— Ты с ума… Ты… ты… Ты совсем рехнулась!.. Отпусти меня… Задавишь! — скулил он.

— Я на трассе у шоферов нацыганила по ложке, а ты, подлец, вздумал воровать…

— Тебе жалко капли в плошку?

О, если бы Устинья знала, зачем он действительно здесь, — вмиг втоптала бы его в пашню…

— Жгура, я тебя крепенько свяжу, а утром доставлю к Даруге. Пусть председатель разберется, чего это ты по ночам шныришь…

— Устинья, я тебя господом богом молю, не позорь меня и… себя. Ну, забрел, плеснул керосина для мигунца. Ну, не спросил тебя. Виноват! Так что, за это вешать, тащить на суд? — Григорий выклянчивал снисхождения.

— Если ты мне сейчас чистосердечно сознаешься, какую хотел учинить пакость, — отпущу. Вот крест, смотри, отпущу и никому ничего не скажу.

— Я клянусь, что в плошку нечего влить…

— Почему так поздно пришлепал?

— Днем я на работе. Как стемнело, хотел засветить, а фитиль сухой…

— Врешь! Почему же вечером по-людски не пришел, а среди ночи подкрадываешься как ворюга. Комья бросаешь…

— Пошутил. Хотел тебя напугать. Я же знал, ты у трактора расположилась на ночь.

— Бутылку на керосин взял с собой?

— Я лежу на сырой земле, простужусь… Чертяка, отпусти меня! — дернулся так, что на нем затрещала одежда.

— Не трепыхайся, птенчик. Еще раз тебя спрашиваю: бутылку на керосин прихватил?

— Ты чинишь… самосуд!..

— Не болтай лишнего, Жгура. Давай свою бутылку, я налью керосина, и мотай отсюда.

— Если задавишь меня — тебя, негодницу, судить будут!

— Не виляй хвостом, как пес. Последний раз говорю: давай бутылку.

— Нет со мной бутылки. В посадке оставил… Пойди, будь добра, принеси, а я чуток отдышусь…

— Жгура, ты лжешь!

— Перестань меня мучить, дуреха! Я напишу заявление в милицию, и тебя привлекут… — барахтался, вырывался, выкручивался он из рук Устиньи.

— Хватит мне с тобой возиться! — Устинья подняла лежащую рядом веревку, которой обычно вытягивала из глубокого колодца воду для трактора, ловко скрутила руки, ноги Жгуре и перекатила его на свою телогрейку.

— Земля сырая… Полежи на мягкой теплой постели до утра, а потом я тебя оттранспортирую в контору к председателю.

До утра Григорий плевался черной слюной гнева.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Даруга по пригоршне, по горсти одолжил у людей суржика: ячменя, яровой пшеницы и, как в старину, подвязав неполный мешок с зерном веревкой и перекинув его через плечо, двинулся по пахоте впереди женщин, тоже обвешанных торбами, — так общим миром засевали они оскудевшую за годы войны землю.