Сотвори себя - [50]

— Скоро угостишь плодами?

— Для тебя мои плоды горьки…

— Разве один и тот же корень может давать тебе — сладкие, мне — горькие?

— Захочу — и с отравой…

— Коварный ты, Жгура. Однако негоже играть в намеки. Нравится мне твое царство. Каждое деревцо согрето твоим вниманием… Если бы и к людям ты вот так же, с душой…

— Поздно меня перекраивать, перелицовывать. Какого заквасила жизнь — таким и в могилу лягу.

— И все же попробуй…

— Быстро ты освоил науку нравоучений… Издали заходишь…

— Тогда иду в лобовую атаку…

— Валяй! — Григорий прищурил глаза: зрачки сузились, как у шкодливого кота.

— Скажу о самом главном. Только, чур, не обижаться. Знал ли ты, Григорий, что я в Лиде души не чаял… И она меня любила, ждала.

— Еще бы не знать… Но война перемешала грешное с праведным…

— Ты поступил подло, хитростью и принуждением добившись ее согласия.

— Откуда такие сведения?

— Марьяна Яковлевна поделилась горем.

— Не суй свой нос, куда не следует. Превышаешь свои полномочия, председатель.

— В этом ты прав, прости… Покажи свой сад, а то мы, будто собираемся драться, как два петуха.

Настороженные, шли молча по кромке обрыва, которым начинался Вороний лог.

— Григорий Авксентьевич, поверь мне, это не допрос и не вмешательство в твои семейные дела. Просто хочу по-человечески поговорить с тобой. Я знаю, что у вас с Лидой нет счастья. Страдает Лида. Страдаешь ты сам. Мою судьбу перепахал…

— Да, да, всем я стал поперек горла. Вали на меня все, вытерплю, снесу. Что еще?

— На твоей совести, Жгура, ребенок Харити.

— Вранье! — Григорий хотел схватить за грудки Даругу, но удержался. — Я у смерти вырвал семью Павла. А прокормить Крихтин кагал тоже что-то значит? Отсюда начинай писать на меня характеристику…

— Слушай, Григорий, допустим, загорелся твой дом, а люди прибежали и потушили. Разве они потом всю жизнь себе это в заслугу будут ставить?

— Мое добро мне же и выходит боком…

— А вспомни-ка голосование, когда твоя родная мать подняла руку не за тебя, сына, а за… байстрюка, как ты меня и величаешь. О чем это говорит?

— Подонки, подкупили мою мать!

— Мать неподкупна. Эту истину уж я-то, сирота, знаю.

— Ага, неподкупна. Твоя мать-кукушка подложила свое яйцо в чужое гнездо…

— То не мать… Я о настоящей.

— Такая же и моя настоящая, как твоя…

— Нет, Григорий, твоя мать — справедливая женщина.

— Навешал ты на меня собак… За Лиду — буду кипеть в смоле… За дитя Крихты — бог меня жестоко покарает… За родную мать я до смерти не искуплю вины своей…

— А ты, Жгура, как вьюн… Голыми руками тебя не возьмешь!..

— Кто ты такой, что должен меня обвинять? Председатель колхоза? Большая шишка… Сегодня избран, завтра выгонят.

Григорий хорошо понимал, что пора прикусить язык, но его как будто кто подзадоривал нанести ненавистному Левко удар побольнее.

Овраг дышал прохладой, сыростью. На дне его еще виднелись залысины серого снега. По склону карабкались разрозненные кусты колючего терна, боярышника, талые воды проделали в нем извилистые углубления.

— Бросовая земля, — сожалеюще проговорил Левко. — Поставить бы плотину на перешейке, зажать бы вешние воды — получился бы прекрасный пруд. Развели бы зеркального карпа. А воду по трубам качали бы на огороды.

— Кума не без ума, — откликнулся Жгура.

— Силенок маловато. Дай мне пять тракторов — и черту рога обломаю. А то один пыхтит на два колхоза.

Григорий пристально заглянул Даруге в глаза, стараясь понять, к чему он клонит весь этот разговор.

— Твой? — вдруг спросил Левко, протягивая на ладони Жгуре коробок спичек.

Тот отпрянул в страхе.

— Мой… Впрочем, откуда я знаю, мой или не мой?

— Устинья Гром нашла в твоем пиджаке, когда ты приходил к ней ночью «занимать» керосин для плошки.

— Шарить по моим карманам?

— Ты куришь?

— Нет.

— Зачем же носишь спички?

— Я днем и ночью держу при себе огонь. Ну и что?

— Значит, не признаешь за собой никакой вины? — Даруга продолжал держать протянутую руку со спичками.

— Не грешен, батюшка! — истерически выкрикнул Григорий и со всего размаха кулаком ударил по его ладони. Коробок затарахтел и понесся в овраг.

— Откровенно говоря, я хотел тебя пощадить. Но раз ты себя так нагло держишь… — Левко резким движением руки достал из внутреннего кармана тужурки три потертых конверта, склеенных из обложек тетрадей, и, крепко держа их пальцами, сунул под нос Жгуре: — Узнаешь почерк?

Григорий прилип взглядом к обратному адресу.

— От Шу-уры-ы? — Лицо его вспыхнуло, губы задергались. — Что пишет, чума ходячая? — спросил он, стараясь не терять самообладания.

— Соскучилась по тебе. Обещает навестить. Готовься встречать. Побеспокойся о духовом оркестре. Только как же быть с Лидой, любимой женой?.. — с иронией выговорил Левко.

— Разыгрываешь меня?

— Да, Шура цепко тебя поймала за жабры…

— Дай прочесть письма, ну, дай, Левко Левкович. Я тебя благаю[6]. Не откажи! Я быстро прочитаю их и тотчас же верну. Честное слово, верну.

— Тебе ли говорить о честности! — Даруга положил письма назад в карман. — Настанет время, и я их обнародую.

И тут Григорий внезапно всем корпусом толкнул Даругу. Тот, падая навзничь, успел схватить Жгуру за ворот пиджака и увлек его за собой.

Верткий, пружинистый, Григорий вскочил на ноги и по-собачьи ловко прыгнул на Даругу, прижал его спиной к земле.