Сотвори себя - [105]

— Эй, правдоискатель, а у тебя есть документальное доказательство?.. Не родственник ли тебе Молодан?

— С внучкой профессора помолвлен. Вот он перед ней и строит из себя героя…

— Как вам не стыдно, — сорвался с места Ковшов.

— Вадим, наведи порядок! Дай возможность высказаться! — сложив обе ладони в трубку, во весь голос прогудел Тополенко.

Винницкий не спеша поднялся со стула, стал утихомиривать зал.

Но страсти разгорелись.

Секретарь схватил тяжелый граненый стакан и затарабанил им о графин:

— Ну ты и настырный, Крица! Я же тебе членораздельно сказал, что мы не задавались целью… Мы — в рамках…

— Зато я пришел сюда с целью… реабилитировать Молодана!

Его слова произвели магическое действие: зал сначала замер. Слушали его внимательно, ловили, кажется, каждое слово. А он, чувствуя ответственность своего первого шага в этом серьезном деле, старался как можно четче донести содержание письма далекого Карла Шерринга.

А в заключение, понизив голос, сказал:

— К сожалению, сейчас этого письма со мной нет. Оно исчезло, но есть люди, читавшие и видевшие его, так что поверьте и вы в то, что я вам сейчас сообщил.

Раздались дружные аплодисменты, и, когда они утихли, Крица вернулся на свое место. Уже стоя рядом с Женей, он резко и громко бросил Винницкому:

— Жить — значит отвечать за все! И за профессора Молодана мы тоже в ответе! Надо разобраться, кто в нашем институте обливает ученого грязью. Мы должны восстановить его доброе имя.

Женя вцепилась в руку Петра:

— Ой, спасибо! Огромное тебе спасибо за дедушку! — По ее лицу тихо катились слезы…

Тополенко и Ковшов, не сговариваясь, толкнули его в бок, дескать, молодчина.

— А я верить во всевозможные истории не собираюсь, — самоуверенно заявил Роберт Лускань. Самолюбивый, привыкший всегда быть в центре внимания, он не терпел, когда кто-то другой, а не он овладевал аудиторией. — А туманная история с Молоданом… Копнуть бы поглубже, кто этот Карл Шерринг, почему ему вдруг вздумалось спустя столько лет после войны объявиться… Нет, нет, увольте меня! Тут то ли политическое недомыслие, то ли просто провокация, — Роберт явно рисовался перед публикой.

— Закругляйся, Роберт! — обратился Винницкий к своему дружку. — Разрешите мне, товарищи, обобщить. Петр, не бери на себя права верховного судьи. Я подчеркиваю: у нас много своих, студенческих проблем: дисциплина, успеваемость, политико-воспитательная работа… Я советую тебе оставить эту возню с профессором… Жить, отвечая за все… — И потекли нескончаемым потоком фразы-кругляши…

МЕСТЬ

Уже третий день Костя охотился за Вениамином Вениаминовичем, а тот уклонялся, избегал встречи. Канцюка терялся в догадках. И понял его поведение по-своему: «Не хочет видеться при свидетелях… Надо, чтобы комар носа не подточил…»

Сегодня решил все-таки отдать Лусканю берлинское письмо. Оно как взрывчатка в кармане… Перенервничал, передрожал. Спрашивается, ради чего? Отвести беду от ненавистного Крицы? Если бы не Лускань с противной евангельской теорией — «на то же мы и люди, чтобы помогать друг другу», — он давно бы пустил письмо белыми мотыльками по ветру…

Торчал в коридоре, подпирая стену, от безделия наблюдал за толкотней. Заприметил доцента Братченко. С тяжелым портфелем, набитым книгами, с низко опущенной головой: он всегда смотрел себе под ноги, будто растерял вчера важные мысли, а сегодня усердно собирал их по крупицам…

Умные выразительные глаза. С сединой волосы. На редкость терпеливый, ровный. Не вспыхнет гневом. Не нагрубит. Сосредоточенный, молчаливый, замкнутый. Требовательный в первую очередь к себе, а потом уже к студентам. Угрюмоватая внешность сначала отталкивала. Но когда он вставал за кафедру, вмиг преображался и непринужденно, увлекательно, находя контакт с аудиторией, читал лекцию.

И все же у Канцюки не лежала душа к Братченко. Ему нравился непревзойденный весельчак, балагур Лускань. С ним было легко и просто. Не гнушался выпить рюмку со студентом, любил травить анекдоты, не скупился на отличные оценки… Не человек — душа!

А вот и Вениамин Вениаминович. Легкая походка, веселый смех. Как всегда, окружен студентами.

Братченко и Лускань, столкнувшись лицом к лицу в коридоре, молча пожали друг другу руки и, не перебросившись даже словом, тут же деликатно разошлись. Странное дело, они никогда не ссорились, не препирались, их полюса деятельности никогда не перекрещивались, не соприкасались на стезе научных исканий, но чувствовалось, что оба питали в душе неприязнь друг к другу.

Канцюка забыл об осторожности, стремительно бросился к Лусканю, догнал и, запыхавшись, прошептал на ухо:

— Вениамин Вениаминович, я принес… Вашу просьбу выполнил… Сейчас отдать берлинское письмо или потом? — И без разрешения незаметно сунул полускомканный листок доценту в пятерню.

Лускань встревоженно оглянулся, конвульсивно зажал в кулаке бумагу и боком-боком юркнул в пустую аудиторию.

— Чудак-человек! Я ведь пошутил, а ты на самом деле?..

— Вы же дали мне серьезное задание — спасти Петра…

— Ну ладно, будь по-твоему! Ты, брат, исполнительный, как солдат. Коли так, выполняй приказание командира: немедленно рот на замок. Осторожность и еще раз осторожность, а то нам же и шею намылят.