Сотвори себя - [100]

Наливаясь злобой, тот только промычал что-то неопределенно. За такие, мол, слова он бы сейчас же в зубы ей дал… Возятся с ней, как с барыней… Двинули бы ее с порога, чтобы носом зарылась в землю…

— Нет у меня никакого хирурга!

Фрицы переминались с ноги на ногу: если баба не пускает в комнату, значит, профессор есть…

Семен кивком головы показал на ставни.

Гестаповцы проворно оттолкнули ее, торопливо бросились к ставням и раскрыли их настежь…

— Вот он, попался!.. А я о чем говорил: Молодан у цветочницы… Я слов на ветер не бросаю, — тыкал пальцем в стекло, сквозь которое виднелась залитая молоком седины голова профессора.

У Родионовны вдруг подломились ноги в коленях, и она вяло опустилась на землю.

Воровато перепрыгнув через неподвижное тело, фрицы устремились в комнату.

Семен, делая вид, что сочувствует соседке, склонился над женщиной.

— Слушай, бабка, не разыгрывай комедию. Давай я помогу подняться. Уже ничто не поможет: теряй сознание, болей, вешайся… Береги здоровье, еще жить надо, а ты так по-глупому гробишь себя…

Цветочница отдышалась, отбросила от себя руку Молочая. Цепляясь руками за стену, поднялась на ноги, хотела плюнуть в лицо предателю, но во рту было сухо-сухо…

Вывели Богдана Тимофеевича, затолкали в машину. Родионовна смотрела на Молодана и не видела его. В замешательстве ни слова не сказала, даже не попрощалась.

Машина рванула с места и запетляла между руинами. Сенька кинулся за ними, крикнул, чтобы не оставляли его… Смилостивились, остановились, подпустили Молочая поближе и, чтобы не обижался на них, подарили ему пулю в лоб.

…Петр резко оборвал рассказ, будто поперхнулся. Угрюмо замолчал. Удрученные печальной новостью, молчали и ребята.

— Нет большей подлости, чем предательство, — сокрушенно вздохнул Тополенко.

— Братцы кролики, истина очень проста: не было бы предательства, на кой черт тогда честность… Всякой твари должно быть по паре: счастье имеет своего спутника — горе, свет всегда воюет с тьмой, богатый боится бедного — вот так испокон веков и крутится-вертится колесо. Не мы его раскрутили, не нам его и останавливать, — снова завелся Канцюка.

— Костя, хватит корчить из себя шута! Давай сообща помозгуем, куда гитлеровцы могли увезти профессора от Родионовны? — резко поднялся из-за стола Ковшов.

— Витя, ведь из письма Карла известно, что профессор какое-то время жил в Крыму, на даче безногого генерала Гаусгофера. Обо всем прочем, как говорится, история умалчивает…

ГОРЬКИЙ МЕД

Петя, Иван и Виталий жили коммуной. Одна радость — на троих, одно горе — на троих. Кусок хлеба в безденежье, не задумываясь, разрезали на три ломтика. Понимали друг друга с полуслова.

Только Канцюка чуждался триумвирата. Хлопцы пытались приобщить его к своему товариществу. Но Костя становился своим лишь в том случае, когда у ребят было что-нибудь вкусное. Если же, скажем, на ужин братва приносила селедку да ржаной хлеб, Костя старался под всяким предлогом улизнуть из комнаты. Его линия единоличника раздражала ребят.

Однажды троица пришла с лекций проголодавшаяся и уставшая.

— Сейчас бы домашнего борща… Или горячих вареников со сметаной, — облизал губы Тополенко.

— А до стипендии, как до профессорства, — подал голос Ковшов.

Думали-гадали, у кого бы одолжить денег.

Кости дома не было — где-то слонялся в институте: выбивал зачет по латыни. Из-за этого хвоста, тянувшегося со второго курса, его, наверное, не допустят к экзаменам. Канцюка роптал: «Может случиться так, что из-за мертвого языка я не увижу четвертый курс, как собственный затылок…»

Тополенко поднял вверх указательный палец:

— У меня созрела идея, очень реальная на девяносто девять и девять десятых…

— Твоя идея заключена в зеленой котомке Канцюки, — сразу же догадался Ковшов и показал взглядом под кровать Кости.

— А ведь действительно, не успевает скопидом опорожнить один сидор, как отец везет второй. Скоро сюда весь мед перекачает из колхозной кладовой. — Иван аппетитно потер ладони.

— Не вздумайте! — Петр сердито нахмурил брови.

Иван с Виталием приуныли.

Костя никогда ни с кем не делился лакомствами. Ребята часто удивлялись: когда же тот завтракает? Утром его и силком не затянешь в столовую похлебать гороховый суп или съесть сухую котлету.

Но однажды ночью Виталий сделал для себя открытие. Иван и Петр спали непробудным сном, а он почему-то не мог никак заснуть. Ворочался с боку на бок. Уже близился рассвет. И тут увидел поразительную картину: Канцюка украдкой приподнялся на локте, вытащил из-под кровати свой мешок, развязал его и начал уминать колбасу, похрустывать яблоками…

Ковшов рассказал Крице и Тополенко об этом комичном случае. Ребята дали друг другу слово при случае проучить жадину.

— Мы излечим его от скупости. Между прочим, я слышал от бывалых людей: если даже самого отъявленного скрягу накормить из своих рук его же яствами — он становится щедрым человеком, — настойчиво убеждал Крицу Тополенко.

— Да, скальпелем от скупости не избавишься… Лишь народным способом ее можно изгнать из нутра человеческого, — поддакивал Виталий.

— А ну вас к лешему! Делайте что хотите! — рассмеялся Крица.

— Минутку, погоди! Так ты, Петр, отрицаешь народные методы лечения скупости?.. Нет, вы посмотрите на него, посмотрите, — притворно возмущался Тополенко. — По-твоему, получается, нужно наплевать на судьбу нашего товарища? Гляди, Виталька, гляди, какой же он эгоист!.. Ты, Петр, один, а нас двое. Это, если хочешь знать, коллектив, — Иван поднял твердую подушку, набитую, казалось, не перьями, а опилками, и саданул ею по спине Петра.