Солист Большого театра - [49]
Среди прочих архивов, где я испрашивал разрешение знакомиться с касающимися отца документами, был Российский государственный архив социально-политической истории, вот ответ заместителя директора: «На хранении в РГАСПИ находятся только личные дела сотрудников, входящих в номенклатуру ЦК ВЛКСМ и подведомственных ему учреждений, среди указанной категории лиц С. М. Хромченко не выявлен». А поелику он не стремился проникнуть и в партийную номенклатуру, то его в этом архиве личное дело ограничивается типовой анкетой с ответами на типовые вопросы.
Как большинство сверстников, он стал комсомольцем, затем автоматом «по возрасту» влитый в партийные ряды, не подвергая критическому анализу, у него и средств такого разбора не было, навязываемые стране постулаты. Принял, не рассчитывая ни на какие-либо преференции. Потому как если б рассчитывал, а его социальную активность поддерживали и за пределами театра, то не ограничился бы избранием в местком, партбюро и депутаты райсовета, попытался бы прорваться в ту самую номенклатуру, и чтобы умостить себе туда тропу, согласился бы для начала изменить имя и отчество.
Всё, что ему как члену партии поручали, исполнял не формально – добросовестно, но и только. Можно сказать, в склеенные с партбилетом идеи верил искренне, но не истово. А потому, я надеюсь, развенчание культа Сталина не стало для него личной драмой и уж точно не трагедией, тем более что сомневаться («испытывал чувство страха и непонимания») он начал за несколько лет до объявления всемирно с тех пор известного диагноза «дыхание по Чейн-Стоксу».
Не стало, как, скажем, для Иосифа Хейфеца[78], классика советского кино («Депутат Балтики», «Член правительства», «Его зовут Сухе-Батор» и др.), к тому же пятнадцать лет Первого секретаря Ленинградского отделения СК СССР. Он-то в 1990-х воспринял развал советской империи как личную драму, крушение пропагандируемых им идеалов: «Была великая национальная идея. Неважно, кто её сформулировал и осуществил. Важно, что она была. Теперь её нет».
Я уже писал: резкие поступки были отцу не свойственны, а потому он и из партии после всего случившегося не вышел. За год до ухода на пенсию согласился быть избранным заместителем секретаря партбюро коллектива оперы (на собрании объявил: «нельзя работать, не имея партийного актива»), в Гнесинке – секретарём партбюро и членом парткома, но всю его прежде проявляемую партийно-профсоюзную активность как весенним ливнем смыло.
Притом, что после исчезновения Советского Союза он от своего прошлого, как когда-то от родного имени, не отрёкся, никого публично не осудил, тем более партбилет демонстративно, под телекамеры, не сжёг.
Очередное везение: ему не пришлось кривить душой – «колебаться в проведении линии партии вместе с линией». И не пел он гимнов новому генсеку, как друг Петр Иванович (не с бодуна ли?): «Мы все – коммунисты и беспартийные – с большим удовлетворением встретили отчётный доклад ЦК КПСС XX съезду партии. С глубоким интересом я читал строки, относящиеся к задачам работников искусств. Отмечая значительные достижения в этой области, Н. С. Хрущев в то же время указал… Это замечание одинаково верно»… («Советский артист», 1956 г.).
Да, оставаясь одним из знаковых лиц «театральной общественности», мог выйти на трибуну, тем более, когда его выталкивали на неё беспартийные коллеги-приятели.
В 1955-м в Загорске после двух день за днём спектаклей «Севильский цирюльник» слово благодарности артистам произнесла секретарь горкома КПСС, ответить пришлось с подачи Кондрашина отцу: «Дорогие друзья и товарищи! Для нас, артистов Большого театра, большое счастье знать, что мы доставили вам удовольствие, что наше выступление вам понравилось».
В тот же год в Челябинске после концерта артистов Большого в зале только что открытого областного театра собрались отъезжавшие на целину (ЦК КПСС постановило начать освоение целинных и залежных земель), говорить от имени москвичей пришлось опять же ему: «Работники искусства считают своим священным долгом служить народу. Бригады артистов Большого театра уже дважды бывали в гостях у тружеников целины. Сейчас у нас в театре готовится к поездке на целинные земли новая бригада артистов»[79].
Вот и всё – за все последовавшие годы.
«У нас украли жизнь»!
На второй год пребывания отца в Израиле я с приглашением от тётки отправился за визой в консульство, в очереди увидел приятеля с женой, пошутил: уж не намылились ли они на ПМЖ? Нет, едем навестить родственников. Через несколько лет всё же уехали – за дочерью-старшеклассницей: после того, как её в энный раз в элитной школе оскорбили (как, понятно), она сказала родителям: хватит, уезжаю! От вопроса на прощанье, чем приятель, не по возрасту деятельный, но безъязыкий, будет в Израиле заниматься, отделался шуткой: хочу умереть на чистых простынях в хорошей больнице! Сейчас, когда я это пишу, он, слава Богу, здоров, но «живёт» в Москве – компьютер, e-mail, скайп…
Отец ехал не умирать – активно жить.
