Солист Большого театра - [52]
Кстати, когда Сталин поддержал образование государства Израиль в подмандатной Великобритании Палестине и какое-то время не препятствовал отъезду советских евреев, в страну зачастили с приглашениями эмиссары. Один пришёл к нам домой, сулил молочные реки и кисельные берега, мол, будете петь на лучших сценах мира – отец спустил его с лестницы, может, и провокации боялся (мне об этом эпизоде рассказал Саша). Когда объявилась иерусалимская кузина, был бы рад вместе с мамой, если б ей здоровье позволило, съездить на месяц-другой, но чтобы на ПМЖ…
С мамой они и без слов чувствовали-понимали друг друга. С кузиной, несмотря на взаимную симпатию, они были слишком разными людьми – по воспитанию, приоритетам, интересам. Она после лихой военной юности нигде не служила, всегда была «при» мужьях, и о них заботясь, привыкла жить в своё удовольствие, деля свободное от семейных забот время между коллективным слушанием записей опер и скрэблом (это, кто не знает, настольная игра в слова по принципу кроссворда), даже в соревнованиях участвовала. Уходила играть в дни их поездки в Эйлат, он тогда выходил посидеть на балконе: «наслаждаюсь морским видом и вспоминаю Одессу, Базарную улицу, где мы жили…». А из Иерусалима уезжая на соревнования, нанимала за ним ухаживать русскоязычную «няньку», что ему нравилось: «роскошная женщина, когда приедешь, я тебя с ней обязательно познакомлю».
Сару не интересовали московские, кроме наших с братом семейных, новости, а отец едва ли понимал, как устроено израильское общество, какие заботы (кроме защиты страны и преуспеяния) волнуют абсорбировавшихся израильтян, он же их вовсе не интересовал[84]. У кузины был широкий круг общения, войти в него отец не мог не только из-за незнания языков. Да и среди бывших соотечественников, которые «знали меня многие годы назад», интерес к нему угас: встретились раз, другой, послушали его старые записи, достаточно. А потому «хотя Сарочка относиться ко мне тепло, я живу как бы один, целыми днями».
Они начали уставать друг от друга. Дорогая игрушка, предъявление которой в своём кругу и забота поначалу была кузине в удовольствие, стала тяжкой обузой: «Сарочка кричит, но я к её характеру привык: покричит – и успокоится». Меж тем и он всё чаще раздражался, от безделья старел быстрее, его всё чаще подводила память: склероз не в силах одолеть даже израильская медицина. К одному из последних его писем мне Сара приписала на английском языке: «Соломон теряет память, недавно спросил, как звали моего отца, его любимого дядю… он шокирует меня своими вопросами».
Они ещё успели слетать в Женеву на свадьбу его старшей внучки (дочери Саши), Сара ещё пыталась его тормошить: «Она не даёт мне скучать, сегодня идём с ней на концерт Дуди Фишера, певец хороший, и я надеюсь на приятный вечер».
Она, тоже давно не молодушка[85], вынуждено терпела, но в мой очередной приезд завела речь о том, что устала, а потому единственный выход из сложившейся ситуации для неё – поселить Соломона в дом престарелых. Но без знания иврита и английского его могут принять только в дом для «русских», но там плохой уход – что делать?
Речи не может быть ни о каком доме, ответил я, у него в Москве своя квартира и сыновья, которые обязаны и могут об отце позаботиться.
Но ситуация и впрямь была тупиковой. Всё больше тоскуя о Москве, душой он давно был в ней, однако сожалея о переезде в Иерусалим: «не должен был» – «телом» врос в него, и возвращаться категорически отказывался: «этот вопрос не подлежит обсуждению».
Кончилось всё хуже некуда.
Он каждое лето приезжал в Москву на месяц-полтора, в последний раз кузина, объявив, что ложится на ортопедическую операцию, убедила его задержаться, пока не придёт в норму. Он согласился, и всё могло сгладиться (мы-то знали, в чём дело: операция была не к спеху или вовсе не планировалась), если бы она, не поторопившись, дала нам время его подготовить, но следом за ним отослала коробку с его тёплыми вещами, тут-то он всё и понял.
Она звонила в Москву несколько раз, хотела объясниться, он, как мы ни уговаривали, трубку не брал – обман не простил: я не посылка, чтобы меня вышвыривали.
Подарив отцу несколько им нежданных лет, низкий ей за то поклон, под конец более всего не хотела, чтобы ей пришлось его хоронить. Сегодня я понимаю одно: их расставание было неизбежным, и хотя по форме оказалось жестоким, Сара Шехтер – мир праху её – свершила благое дело: отец закончил дни в родном доме и навеки воссоединился со своей любимой.
Вместо эпилога
А ведь всё могло сложиться иначе. Из Одессы семья Матвея Хромченко могла уехать не в Киев, а, например, пароходом транзитом через Европу в США. Голосистые братья могли учиться, скажем, в высшем учебном заведении в области искусства и музыки – Джульярдской школе, где, кстати, преподавали российские эмигранты. Если бы учились столь же успешно, как в киевском институте и московской аспирантуре, обоих мог приметить импресарио, условный Сол Юрок. В той же логике Наум мог пробоваться в мюзик-холл на Бродвее, Соломон – в Метрополитен Опера. Держа в уме характер братьев: старший и в Штатах мог явить свой норов, а младший, с успехом выступив в первых спектаклях, получить гастрольный ангажемент. Выступать на лучших сценах, ни с кем из теноров не соревнуясь, ни в чьей тени не пребывая, со своим, как заслужил бы, именем. Ничто не мешает мне допустить, что однажды он мог быть приглашён и в Советский Союз с партией Альфреда или Ленского в спектакле Большом театре, выступить с сольным концертом в Большом зале консерватории!
