Сказка без чудес - [56]

— Вот вы-то мне и нужны! — будто прочтя его мысли, откликнулся незнакомец. И представился в свою очередь, не подавая, впрочем, руки: — Зовите меня Люций Гемулович. Я к вам сюда, в Колобродово, прямо из Москвы.

— И… чем обязан такому вниманию? — наклеив на лицо добрую улыбку, настороженно поинтересовался у столичного гостя хитренький Ферапонт.

Люций Гемулович сложил руки на груди, выпрямился во весь рост картинно, так, что его чёрный плащ тонкой материи заколыхался от лёгкого дуновения ветерка, а от широкополой шляпы на лицо неудавшегося поэта упала тёмная тень. И провозгласил торжественно:

— Я — тот самый чёрный человек. Что являлся, как известно, многим пиитам!

— Да бросьте! — разочарованно отмахнулся от него, уловив насмешку, Сбруев. — Я думал, у вас ко мне серьёзное предложение… — А потом перешёл в атаку, заявив с присущим ему нахрапом: — Вы вот что. Прекратите хулиганничать, и оставьте территорию кладбища. Здесь не положено!

— Что не положено? — искренне удивился незнакомец. — Погост — это общественное место. Или вы его… э-э… мнэ-э… как всю региональную литературу, приватизировали?

Ферапонт ощетинился мигом:

— Ничего я не приватизировал!

Люций Гемулович в мгновение ока, ниоткуда, а скорее всего, из рукава плаща, извлёк толстенную, непостижимым образом, уместившуюся там книгу. Сбруев сразу признал в ней «Антологию поэзии Южного Урала», изданную под его редакцией на средства областного бюджета в прошлом году. Солидный том с золочёным тиснением. Открыв его, человек в чёрном принялся читать предисловие — с выражением, чётко, как хорошо владеющий русским языком иностранец, проговаривая каждый звук:

— «Трудно переоценить выдающееся значение для южно-уральской поэзии, литературы в целом, Ферапонта Сбруева. Не только гениального поэта, но и учителя, наставника многих поколений писателей»… При жизни так даже о Пушкине, «нашем всё», не писали. А это ведь о вас, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь! — с вызовом откликнулся Сбруев. И предложил сердито: — А фокусы свои дурацкие не здесь, на кладбище, а где-нибудь в клубе, на сцене показывайте!

Люций Гемулович неуловимым движением спрятал увесистый фолиант в складках плаща, умиротворяюще поднял вверх обе руки:

— Полноте, батенька! Сцена, публика — это ваша стезя. — И заговорил вдруг совсем иным тоном — тихо, мечтательно: — Помните, как вас принимала аудитория в молодости, пятьдесят лет назад? Слушатели из разных слоёв населения. Рабочие, колхозники, техническая интеллигенция. Гуманитарии, само собой. А вы — молодой, златокудрый, красивый, стояли на сцене и читали свои стихи. Вот эти, например, — и человек в чёрном принялся декламировать, по памяти, не заглядывая в книгу: — «Быть может, весна никогда не придёт, быть может, и снег никогда не растает…». Или вот это, из лично вами пережитого: «Я ночью пьяного раздел. А лютый был мороз!» — Закончив, причмокнул губами, сожалеючи. — Это — из ваших ранних стихов. А поздних-то и вовсе написано не было! Ах, как вас принимали тогда! — всплеснул руками в лайковых перчатках Люций Гемулович. — Какое поэтическое будущее вам пророчили! Увы, не сбылось…

Сбруев слушал, насупившись, взирая на собеседника исподлобья, играя желваками. А человек в чёрном продолжал между тем:

— А знаете, почему вас так внезапно, безжалостно оставила муза? Потому что вы, Ферапонт, лодырь и жлоб. Да-да, не обижайтесь, — предупреждающе выставил он перед собой руку, заметив, как дёрнулся воинственно престарелый поэт. — Что ж в вашем возрасте обижаться-то? Вам, любезный, пора и о душе подумать. Проанализировать, вспомнить тот день, когда вы поняли вдруг, что не хотите писать стихи. Не хотите больше напрягаться, вставая из-за стола с дрожью в руках, с колотящимся сердцем, головной болью и шумом в ушах. И когда единственным способом снять это непосильное напряжение, стресс, оказывается стремление напиться до свинского состояния. И всё это ради пары строф, вымученных за несколько часов каторжного труда? А жить в достатке, комфорте и сытости очень хотелось. И это в итоге вам вполне удалось! — торжественно провозгласил Люций Гемулович. — Однако творческое бесплодие, необходимость всё время мимикрировать под настоящего писателя разъедала, будила ненависть к окружающим. И, я уверен, вы готовы душу дьяволу заложить за то, чтобы хотя бы к старости к вам вернулась способность к творчеству!

Сбруева перекосило всего. Он вдруг принялся крестить человека в чёрном, бормоча испуганно:

— Изыди, проклятый, изыди!

Однако Люций Гемулович лишь усмехнулся в ответ.

— Да бросьте вы, — пренебрежительно отмахнулся он от крестного знамени. — Мы же с вами материалисты, и прекрасно знаем, что покойники не оживают лишь для того, чтобы треснуть поэта, хоть и бывшего, по голове, и дьявола, конечно, не существует… А вот человек, готовый помочь вам, и вернуть утраченную способность к творчеству, есть. И этот человек — я.

И тут Сбруев вдруг неожиданно даже для себя зарыдал. И от отчаянья — о себе, любимом, он всё уже давно знал, во всём признался себе без утайки. И от страха — странный человек его словно открытую книгу читал, в самые потаённые уголки души заглянул, и будто наизнанку её, душу-то, или что там осталось на месте её, вывернул…