Шинель-2, или Роковое пальто - [5]

Акакий сел. – Нет-нет, Трифилий Владимирович, не надо. Неважно мне, вот и всё. Это пройдёт.

Со скрипом в старческих коленях Стаднюк присел на уголок кровати и с тревогой вгляделся в лицо Акакия. Свою сетку, полную капусты, моркови, сыра, масла, хлеба, молочных бутылок и ещё каких-то квадратных пачек, завернутых в мясо-упаковочный пергамент, он поставил себе под ноги. После длительной паузы старик достал из кармана рубахи кисет и стал вертеть себе самокрутку. – Что-то ты не смахиваешь на больного, – сказал он.

Дороже всего в жизни Акакий ценил честность. Однажды в возрасте пятнадцати лет, когда он был заместителем кассира своей пионерской организации, два его товарища растратили денежные средства, собранные в ходе общественной кампании, и ни один из членов его звена, кроме Акакия, не решился разоблачить воров. Тогда звеньевой вручил ему почетную грамоту за верность идеалам Революции, которую он и по сей день хранит в коробке вместе со школьным дипломом и фотографией своей матери в Музее Толстого. Он посмотрел Стаднюку прямо в глаза. – Нет, я не болен – признался он. – Во всяком случае, физически.

Конвульсивные пальцы старика занялись скруткой второй цигарки, по готовности которой заложили её за ухо вместе с первой, после чего извлекли носовой платок размером с кухонное полотенце. И пока Акакий дрожащим голосом излагал печальную историю своего унижения на службе, он вдумчиво продувал себе носовые каналы. Когда Акакий наконец замолчал, старик аккуратно сложил платок и спрятал его в карман рубахи, после чего достал из рукава короткий овощной нож. Плавно кивая головой, он стал срезать с круглого ломтя сыра тонкую корку, обрезки которой затем совал в рот и обгладывал. Немного погодя, он сказал, – У меня есть для тебя один совет.

Стаднюк, будучи рекордным старожилом этого многоквартирного дома, был при этом нетленным ходячим артефактом, которому для знания истории не нужно было пересматривать кинохронику – она прокручивалась у него голове, ведь он был её очевидцем. В его активе было пятьдесят два года стажа на Первом государственном подшипниковом заводе, начиная с самого его открытия. За это время сменилось несколько поколений правителей – Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Хрущев, – а он, простой человек из толпы, всех их пережил. Один бог знал, сколько ему было лет или как ему удавалось так здорово жить. Был он широк в плечах, держался уверенно и непринужденно. Голова его была лыса как бильярдный шар, а неоднократно переломанный нос по форме напоминал вопросительный знак. Он вдруг залился смехом, прозвучавшим как шелест ветра в траве.

– Знаешь что, Акакий Акакиевич, – заявил старик, едва сдерживаясь, – ты, конечно, славный парень, но ты – дурак. – Он смотрел Акакию прямо в глаза, так же жёстко и бездушно, как смотрит на свою жертву каймановая черепаха. – Да, дурак, – повторил он. – Разве ты не знаешь, что всем уже начхать на все эти партийные идеалы? Нет? Ты слепой что ли, сын мой? Где я, по твоему, добыл всё это? – спросил он, воинственно кивая в сторону своей продуктовой сетки.

Акакий дёрнулся словно от пощёчины – на языке уже были слова «Изменник! Оборотень!» – но старик опередил его: – Совершенно верно, вымутил на черном рынке. Надо быть последним дураком, чтобы не ходить туда и не добывать все, что удастся. Ведь уже и ослу ясно, что никакие парткомы ни хрена вам не дадут.

– Вон из моей комнаты, Стаднюк! – вскричал Акакий. Его сердце чуть не выпрыгивало из груди. – Простите меня, но уходите, пожалуйста.

Старик устало встал и собрал свои вещи. В коридоре он приостановился и покореженный его нос в сумраке светился словно что-то покрытое люминесцентным составом. – Хочешь знать, за что они так ненавидят тебя, Акакий Акакиевич? А за то, что считают тебя ретроградом, фарисеем и винтиком партии. За то, что ты мозолишь им глаза в этом треклятом пальто, болтающемся на тебе как рубище на святом мученике. Вот за что. – Покачав головой, старик развернулся и скрылся во мраке коридора.

Акакий не услышал, как ушёл сосед. Закусив губу, он зажал себе уши со всей яростной неумолимой силой, на какую только способны святые, мученики и герои революции, проникнутые несгибаемым стоицизмом и исключительной нравственностью.

Петрович сдержал своё слово – через неделю пальто было готово. Ровно через неделю снедаемый недоверием Акакий стоял под швейной мастерской, сжимая в кулаке пачку рублевых купюр с таким видом, словно боялся, что они как черви разлезутся сквозь пальцы или отрастят крылья и вспорхнут ему в лицо. Чтобы набрать нужную сумму ему пришлось не только опустошить все свои сбережения, но и продать свой допотопный, имени славного Товстоногова, телевизор – что с учетом ограниченности его бюджета стало для него настоящим испытанием. (Последние двадцать два года половину своей зарплаты он посылал на Урал своей матери-инвалиду. Предположительно, из-за какой-то загадочный аварии в этом регионе властям пришлось переселить всю деревню матери. После этого она навсегда осталась бледной и апатичной, волосы у неё выпали, а также она жаловалась, что кости у неё сделались пустотелыми, как у птиц.)