В первое свидание ничего не было, и это прекрасно устроило нас обоих. Я забрал ее в семь, отвез в тайский ресторан, где она дотошно отделила друг от друга каждую полосочку мяса в «пад-тай» и осушила четыре бутылки пива «Синга» по три доллара за, а потом нежно гладил ее пахнущие бальзамом волосы, пока она посапывала на «Терминаторе» в зале кинотеатра при торговом центре «Серкл». Потом мы немного выпили в пицца-баре «Риголетто» (и съели по кусочку, с сыром), и я отвез ее домой. Едва я остановился у ее квартиры, как она уже открывала дверь. Она повернулась ко мне лицом — скорбным, вытянутым, элегантным лицом своих предков-пуритан — и протянула руку.
— Было весело, — сказала она.
— Да, — ответил я, пожимая ей руку.
На ней были перчатки.
— Я позвоню, — сказала она.
— Хорошо, — ответил я со своей самой шикарной улыбкой. — И я позвоню тоже.
* * *
На втором свидании мы окончательно познакомились.
— Не могу и сказать тебе, как мне было трудно в тот вечер, — сказала она, вглядываясь в глубины шоколадно-кофейного сандэ. Было еще рано, и мы сидели в «Кафе-мороженом Хельмута» в Мамаронеке, и солнце пробивалось сквозь морозные окна и освещало все помещение, словно палату для выздоравливающих. За стойкой поблескивали сиропы, медный рельс был натерт до зеркального сияния и все вокруг пахло дезинфектантом. Кроме нас, там не было никого.
— О чем ты? — спросил я. Во рту у меня все слиплось от маршмэллоу и карамели.
— О тайской еде, креслах в кинотеатре и, боже мой, туалете…
— Тайской еде? — я как-то не улавливал. Мне вспомнились сложные маневры с кусочками свинины и изощренное рассечение стеклянной лапши. — Так ты вегетарианка?
Она раздраженно отвернулась, а затем выстрелила в меня своими ледяными голубыми глазами.
— Ты когда-нибудь видел статистику министерства здравоохранения по санитарному состоянию этнических ресторанов?
Я не видел.
Ее брови взметнулись. Она была серьезна. Она читала лекцию.
— Эти люди — беженцы. У них, как бы это сказать, другие стандарты. Им даже прививок не делали.
Я смотрел, как она погружает крохотную ложку в глубины вазочки и раскрывает губы для аккуратного кубика мороженого с кремом.
— По крайней мере, нелегалам. А таких там половина.
Она проглотила почти неуловимым движением, горло ее дернулось, как у газели.
— Я от страха напилась, — продолжила она. — Все время думала, что дело кончится гепатитом, или дизентерией, или лихорадкой денге, или еще какой гадостью.
— Лихорадкой денге?
— А в кинотеатры я обычно беру с собой одноразовую пеленку — подумай только, кто мог сидеть до тебя в кресле и сколько раз. Но мне не хотелось, чтобы ты подумал, что я перегибаю палку или что-то в этом роде, на первом-то свидании, так что я ее не взяла. А потом туалет…
Она качнула головой, и я почти упал в ее глаза.
— Ну, после всего этого пива… Ты не думаешь, что я перебарщиваю?
Честно говоря, я так подумал. Конечно, подумал. Мне нравилась тайская кухня, а еще суши, и крабовое мясо, и текущие жиром сувлаки с тележки за углом. В ее взгляде было что-то от безумной святой, умерщвление плоти и все такое прочее, но мне было все равно. Она была красива, слаба, чиста и открыта, прекрасная и несравненная, словно с картины прерафаэлитов, и я был влюблен в нее. Кроме того, мне и самому было знакомо это чувство. Ипохондрия. Я был 33-летним холостяком, у меня был кое-какой печальный опыт, и я читал газеты — кругом СПИД, герпес, азиатский триппер, который не берет никакой антибиотик.
— Нет, — сказал я, — мне не кажется, что ты перебарщиваешь, вовсе нет.
Я сделал паузу, чтобы вдохнуть так глубоко, чтобы это было похоже на вздох.
— Прости, — прошептал я с видом самого собачьего раскаяния, — я же не знал.
Она погладила мою руку — прикоснулась, кожа к коже — и промурлыкала, что все в порядке, бывало и хуже.
— Если хочешь знать, — сказала она вполголоса, — вот такие места мне нравятся.
Я посмотрел вокруг. Никого по-прежнему не было, не считая Хельмута в ослепительно белом комбинезоне и таком же колпаке, ожесточенно драившего кафель на стене.
— Я тебя понял, — сказал я.
* * *
Мы встречались месяц — музеи, поездки за город, французские и немецкие рестораны, кондитерские, — прежде чем поцеловались. И когда мы поцеловались — после просмотра «Дэвида и Лизы» в кинотеатре повторного фильма где-то в Райнбеке, в ночь столь холодную, что никакая нормальная бактерия или рядовой вирус не выжили бы, — мы лишь слегка коснулись губ друг друга. На ней была шуба из искусственного меха с широченными плечами и вязаная шапочка, натянутая по самые брови, и она обнимала мою руку, пока мы выходили из кинотеатра в леденящую ночь.
— Боже мой! — воскликнула она. — Ты видел, как он закричал: «Ты меня коснулась!»? Разве не великолепно?
Глаза у нее расширились, и вообще она казалась как-то странно возбужденной.
— А то, — ответил я, — да, это было супер!
И тут она притянула меня к себе и поцеловала. Я почувствовал, как ее губы легко скользнули по моим.
— Я люблю тебя, — сказала она, — кажется.
Месяц свиданий и один сухой, трепетный поцелуй. Тут уж вы могли бы задуматься, все ли со мной в порядке, но правда, я не возражал. Я правда был готов ждать — у меня был запас терпения Сизифа, — и мне было достаточно просто быть рядом с ней. «Чего торопиться?» — подумал я. Конечно, у нее были странности, но у кого их нет? Да и, по правде, мне всегда было неловко с девушками типа «три коктейля, обедать и в койку», словно они отсидели шесть лет в тюрьме и вышли аккурат вовремя, чтобы накраситься и прыгнуть тебе в машину. Бреда — так ее звали, Бреда Драмхилл, и самый звук слогов этого имени заставлял меня таять — была другой.
