Рассказы - [5]

— Кать-ю-у-уш-ка! — наяривает Цахи.

— А ты-то, ты что катюшкаешь?

— А что? — незлобиво отвечает Цахи и затягивает «па-ад-мас-ков-ньи-е ве-чье-ра», и «р» ашкеназское, картавое.

Ни один экскурсионный автобус с израильтянами, мне думается, не спасся от «Катюши» (имеется в виду песня). Она настигала всегда, как и другой тяжелый снаряд — «Подмосковные вечера», растягиваемые до бесконечности. Сколько можно тянуть одну и ту же ноту! — кипела я. — Тут такая динамичность за окном, и вообще, пока едем, уже пятнадцать стран поменялись, горных, степных, приморских, разлинеенных сельских и пустынных!

Возлюби ближнего, сказано. Вот он, ближний, — Восток! Поверни на него голову! Нет, тянут и тянут. И никакие ассоциации не срабатывают, хотя вот, пожалуйста, только что по радио: очередной обстрел «катюшами» поселков в Галилее, этих самых, что видны отсюда.

И военный человек Цахи, выйдя из служебной машины и завидев меня в окрестностях по дороге к его дому, орет «Катьюшка».

На его голос со всех сторон сбегались дети. Цахи ложился у раскрытой двери ничком, здесь его настигали, обседали и затерзывали. Он, тоненько прося пощады, пытался подняться и, стеная, продвигался на четвереньках, кряхтя и взывая к Ривке, выглядывавшей из кладовочки, где она раскладывала белье. Вцепясь, как в медведя, чада путешествовали на нем, а он вопил сочиненную на ходу слезную припевку, как «два осла и три верблюдца пили вместе чай из блюдца, кто-то в блюдце наплевал, кто-то в блюдечко упал, кто-то в зад соседа пнул, кто-то в блюдце утонул, а кто жив — доволен будь, хоть осел ты, хоть верблюд». Между его локтями и коленями, как меж храмовых колонн, продвигалось младшее творение, так что Цахи являл собой средний этаж кучи-малы, и все движение кучи было соразмерно с сосредоточенным устремлением ползунка, который один не смеялся, не кричал, но молча знал, для чего все делается. По пути Цахи просовывал голову под стул или подгребал ножку стола и горестно взмекивал. Когда я входила в поле его зрения, он подмигивал под гроздью детей и, как бы ухвати сбоку травку и скоро ее жуя, взблеивал:

— Ба-а-бьюш-ка! Та-а-ань-юшка! — и слышно было, что от травки оскомины не дождаться, пробуй ее на язык еще хоть тысячу раз. Он приподнялся — часть потомства ссыпалась — по какой-то ассоциации протянул руку к новоиспеченному младшему, неустанно продвигавшемуся под сенью отцовской груди, сгреб его, поместив всего в огромной ладони, потянул к малому губы, причмокнул в мощном, как насос, поцелуе и страстно заворчал:

— У-у, жжжьид мой!

Дите, «народ мой кремень» или еще что-нибудь в этом роде, хохотало, запрокидываясь на спину, прижимая к груди коробочку радиотелефона, с которым папа и дома не расставался.

Перехватив мой взгляд, Цахи вдохновлялся дальше и, оцепленный, как репейниками, ребятней, бекал с выпученным ужасом:

— Кка-гге-бббе-бе-бе-е-е!

Куча рушилась, дети визжали. Я (в душе не одобряя все это легкомыслие) и Ривка, всхлипывая, сползали по спинкам стульев.

— Видите, — возглашал Цахи, — КГБ победило, все попадали от одного имени.

Он был доволен, как и дети, незыблемым довольством сабр[16], поколебать которое так же невозможно, как втолковать, что такое прописка. Мне случалось получать удовольствие от своих четких глубоких разъяснений и внимательного — уже изрядное количество минут — лица Цахи. Но вдруг брови его лезли вверх: видно, что-то слишком несообразное я несу, а ловить меня на несообразности ему неловко. Долбить Цахины мозги темой прописки? — да провались… на меня накатывала даже не лень, а нещадная сонливость, та, что поражает в прекрасный летний день, когда единственное, что можешь сделать — немедленно блаженно заснуть. И я приучила себя заглатывать всплески разъяснительного ража.

Так же кончались потуги дать Цахи почувствовать длинное, обставленное спереди и сзади суффиксами слово «антисемитизм». Сейчас-то ясно, что в середине сидит знакомое «шем»[17], то есть как бы «анти-имя-изм» (короче, «да сотрется самое имя»), но когда-то именно того и не знала, что шем — имя, и имеет ко мне отношение: именует именно меня. Как объяснить это Цахи? Ничего в голову не приходит, только гуси подбираются клювами и растягивают картаво «ра-га-га». И вот коверкаю свое выработанное «р», стараясь застрять на нем, как застревала в детстве (и страстно избавлялась, чтобы с ним не поймали, как с поличным). После странных трепыханий выходит бескостное европейское «р», принятое в Израиле за хороший тон. Такое, не заботясь, выводит Цахи, безразличный к архаике твердого добротного «р» восточных общин, утвержденного Академией языка.

— Са-ра, ра, ра, — захлебываюсь, объясняя «антисемитизм».

— Ну и что? — любопытствует Цахи, где тут оскорбление.

— Как «что»? Так ведь сейчас расклюют! Снова картавила, и выходило с еще большим здешним шиком, никак не выкарабкаться, и я испугалась, что сейчас расплачусь от этой дичи. Цахи хлопает глазами, выпаливает:

— Кать-юшка! — и на том кончаются попытки наведения мостов между миром сабр и диаспоры.

* * *

Вбить что-нибудь в голову Цахи не удается: слишком он экономит себя, как спортсмен перед ответственными соревнованиями. Его священный принцип — не делать лишних движений, не говорить лишних слов, не внимать прямо его не касающимся словам.