Рассказы - [5]
— Кать-ю-у-уш-ка! — наяривает Цахи.
— А ты-то, ты что катюшкаешь?
— А что? — незлобиво отвечает Цахи и затягивает «па-ад-мас-ков-ньи-е ве-чье-ра», и «р» ашкеназское, картавое.
Ни один экскурсионный автобус с израильтянами, мне думается, не спасся от «Катюши» (имеется в виду песня). Она настигала всегда, как и другой тяжелый снаряд — «Подмосковные вечера», растягиваемые до бесконечности. Сколько можно тянуть одну и ту же ноту! — кипела я. — Тут такая динамичность за окном, и вообще, пока едем, уже пятнадцать стран поменялись, горных, степных, приморских, разлинеенных сельских и пустынных!
Возлюби ближнего, сказано. Вот он, ближний, — Восток! Поверни на него голову! Нет, тянут и тянут. И никакие ассоциации не срабатывают, хотя вот, пожалуйста, только что по радио: очередной обстрел «катюшами» поселков в Галилее, этих самых, что видны отсюда.
И военный человек Цахи, выйдя из служебной машины и завидев меня в окрестностях по дороге к его дому, орет «Катьюшка».
На его голос со всех сторон сбегались дети. Цахи ложился у раскрытой двери ничком, здесь его настигали, обседали и затерзывали. Он, тоненько прося пощады, пытался подняться и, стеная, продвигался на четвереньках, кряхтя и взывая к Ривке, выглядывавшей из кладовочки, где она раскладывала белье. Вцепясь, как в медведя, чада путешествовали на нем, а он вопил сочиненную на ходу слезную припевку, как «два осла и три верблюдца пили вместе чай из блюдца, кто-то в блюдце наплевал, кто-то в блюдечко упал, кто-то в зад соседа пнул, кто-то в блюдце утонул, а кто жив — доволен будь, хоть осел ты, хоть верблюд». Между его локтями и коленями, как меж храмовых колонн, продвигалось младшее творение, так что Цахи являл собой средний этаж кучи-малы, и все движение кучи было соразмерно с сосредоточенным устремлением ползунка, который один не смеялся, не кричал, но молча знал, для чего все делается. По пути Цахи просовывал голову под стул или подгребал ножку стола и горестно взмекивал. Когда я входила в поле его зрения, он подмигивал под гроздью детей и, как бы ухвати сбоку травку и скоро ее жуя, взблеивал:
— Ба-а-бьюш-ка! Та-а-ань-юшка! — и слышно было, что от травки оскомины не дождаться, пробуй ее на язык еще хоть тысячу раз. Он приподнялся — часть потомства ссыпалась — по какой-то ассоциации протянул руку к новоиспеченному младшему, неустанно продвигавшемуся под сенью отцовской груди, сгреб его, поместив всего в огромной ладони, потянул к малому губы, причмокнул в мощном, как насос, поцелуе и страстно заворчал:
— У-у, жжжьид мой!
Дите, «народ мой кремень» или еще что-нибудь в этом роде, хохотало, запрокидываясь на спину, прижимая к груди коробочку радиотелефона, с которым папа и дома не расставался.
Перехватив мой взгляд, Цахи вдохновлялся дальше и, оцепленный, как репейниками, ребятней, бекал с выпученным ужасом:
— Кка-гге-бббе-бе-бе-е-е!
Куча рушилась, дети визжали. Я (в душе не одобряя все это легкомыслие) и Ривка, всхлипывая, сползали по спинкам стульев.
— Видите, — возглашал Цахи, — КГБ победило, все попадали от одного имени.
Он был доволен, как и дети, незыблемым довольством сабр[16], поколебать которое так же невозможно, как втолковать, что такое прописка. Мне случалось получать удовольствие от своих четких глубоких разъяснений и внимательного — уже изрядное количество минут — лица Цахи. Но вдруг брови его лезли вверх: видно, что-то слишком несообразное я несу, а ловить меня на несообразности ему неловко. Долбить Цахины мозги темой прописки? — да провались… на меня накатывала даже не лень, а нещадная сонливость, та, что поражает в прекрасный летний день, когда единственное, что можешь сделать — немедленно блаженно заснуть. И я приучила себя заглатывать всплески разъяснительного ража.
Так же кончались потуги дать Цахи почувствовать длинное, обставленное спереди и сзади суффиксами слово «антисемитизм». Сейчас-то ясно, что в середине сидит знакомое «шем»[17], то есть как бы «анти-имя-изм» (короче, «да сотрется самое имя»), но когда-то именно того и не знала, что шем — имя, и имеет ко мне отношение: именует именно меня. Как объяснить это Цахи? Ничего в голову не приходит, только гуси подбираются клювами и растягивают картаво «ра-га-га». И вот коверкаю свое выработанное «р», стараясь застрять на нем, как застревала в детстве (и страстно избавлялась, чтобы с ним не поймали, как с поличным). После странных трепыханий выходит бескостное европейское «р», принятое в Израиле за хороший тон. Такое, не заботясь, выводит Цахи, безразличный к архаике твердого добротного «р» восточных общин, утвержденного Академией языка.
— Са-ра, ра, ра, — захлебываюсь, объясняя «антисемитизм».
— Ну и что? — любопытствует Цахи, где тут оскорбление.
— Как «что»? Так ведь сейчас расклюют! Снова картавила, и выходило с еще большим здешним шиком, никак не выкарабкаться, и я испугалась, что сейчас расплачусь от этой дичи. Цахи хлопает глазами, выпаливает:
— Кать-юшка! — и на том кончаются попытки наведения мостов между миром сабр и диаспоры.
Вбить что-нибудь в голову Цахи не удается: слишком он экономит себя, как спортсмен перед ответственными соревнованиями. Его священный принцип — не делать лишних движений, не говорить лишних слов, не внимать прямо его не касающимся словам.
Захватывающие, почти детективные сюжеты трех маленьких, но емких по содержанию романов до конца, до последней строчки держат читателя в напряжении. Эти романы по жанру исторические, но история, придавая повествованию некую достоверность, служит лишь фоном для искусно сплетенной интриги. Герои Лажесс — люди мужественные и обаятельные, и следить за развитием их характеров, противоречивых и не лишенных недостатков, не только любопытно, но и поучительно.
В романе автор изобразил начало нового века с его сплетением событий, смыслов, мировоззрений и с утверждением новых порядков, противных человеческой натуре. Всесильный и переменчивый океан становится частью судеб людей и олицетворяет беспощадную и в то же время живительную стихию, перед которой рассыпаются амбиции человечества, словно песчаные замки, – стихию, которая служит напоминанием о подлинной природе вещей и происхождении человека. Древние легенды непокорных племен оживают на страницах книги, и мы видим, куда ведет путь сопротивления, а куда – всеобщий страх. Вне зависимости от того, в какой стране находятся герои, каждый из них должен сделать свой собственный выбор в условиях, когда реальность искажена, а истина сокрыта, – но при этом везде они встречают людей сильных духом и готовых прийти на помощь в час нужды. Главный герой, врач и вечный искатель, дерзает побороть неизлечимую болезнь – во имя любви.
Роман выходца из семьи рыбака, немецкого писателя из ГДР, вышедший в 1956 году и отмеченный премией имени Генриха Манна, описывает жизнь рыбацкого поселка во времена кайзеровской Германии.
Новая книга от автора «Толерантной таксы», «Славянских отаку» и «Жестокого броманса» – неподражаемая, злая, едкая, до коликов смешная сатира на современного жителя большого города – запутавшегося в информационных потоках и в своей жизни, несчастного, потерянного, похожего на каждого из нас. Содержит нецензурную брань!
В основе первого романа лежит неожиданный вопрос: что же это за мир, где могильщик кончает с собой? Читатель следует за молодым рассказчиком, который хранит страшную тайну португальских колониальных войн в Африке. Молодой человек живет в португальской глубинке, такой же как везде, но теперь он может общаться с остальным миром через интернет. И он отправляется в очень личное, жестокое и комическое путешествие по невероятной с точки зрения статистики и психологии загадке Европы: уровню самоубийств в крупнейшем южном регионе Португалии, Алентежу.
Роман греческого писателя Андреаса Франгяса написан в 1962 году. В нем рассказывается о поколении борцов «Сопротивления» в послевоенный период Греции. Поражение подорвало их надежду на новую справедливую жизнь в близком будущем. В обстановке окружающей их враждебности они мучительно пытаются найти самих себя, внять голосу своей совести и следовать в жизни своим прежним идеалам.