Рассказы - [2]

Тут я возьми и скажи, что отца моего звать Ицхак.

— Ицхак? — пугаются они счастливо. — Ицхак авину[4]?

— А дедушку, папиного отца, звали Авраам.

Немеют так, что шорох листвы проникает в окно, и трудно вынести блеск всех, всех глаз: так уставились, распахнулись настежь.

— Авраам авину?

— Твой папа Ицхак авину?

— Твой дедушка Авраам авину?

Моя напрямую связь с праотцами в этих глазах несомненна. Изумляются, обклёвывают новость в стае. Кивну — и они благоговейно прочирикают об этом еще неделю, только подкидывай личные впечатления о праотцах, какой шатер и как распахивается полог.

(Дедушка Авраам — где он? кто он? Пошел, говорят, в село доставать еду для коммуны. Добыл мешок капусты, гниловатой, а сам умер — от голода. Это и помнили много лет родственники в далеком отсюда сочном плодоносном городе: мешок для коммуны привез, а сам — умер. Был он молод, и жена красавица.)

— Не-е, — говорю, — что вы. Мой папа не знает, что он Ицхак, что он «засмеется».

Не знает? — дивятся, — Он же — Ицхак! Ведь он выговаривает — вот, языком, немного зубами и там, в гортани, когда закатываешься, и нёбо хочет сомкнуться на горизонте у входа внутрь, ведь он называет себя Ицхак? Значит, язык проделывает эдак: Ицхак, цхак[5]. Цхок[6] у него выходит?

— Отец мой, — говорю, — не смеется.

— Лё цохэк? Не смеется? — Цхок! — они давятся коротенькими смешками и поклёвывают, поклёвывают эту странность. Я дурачусь, я смеюсь над ними! Ну, как щекочу живот и допытываюсь: правда, не смешно? он не смеется, Ицхак, правда? правда?

И затрезвонили, пощипывая беспризорные гусельки:

— Ицхак! Ицхак! Ицхак!

— И не смеется? совсем? Так он же Ицхак! Ха-ха-ха! Как объяснить, что человек по имени «засмеется»[7] может не знать, что он «засмеется»? Как объяснить, что по-русски Ицхак совсем не смешно, а першит в гортани, колется. Может, потому отец не смеялся, а исторгал кхаканья, как при колке дров, — выбивал их отрывисто, энергично. Очень старался, чтобы как все, — и смеяться.

— Нет, — сказала я, — по-русски Ицхак вовсе не «засмеялся».

— А как «смеяться» по-русски?

— Корень — «смех».

— Конечно, самеах[8]! — согласились они. Я еще твердила, что по-русски Ицхак — странность, описка, и ничего, ну вовсе ничего не значит, но это невозможно было принять, они решили, наверно, что я химичу по личным причинам.

— Если папа Ицхак, а дедушка Авраам, то жена дедушкина — Сара? — спросил рассудительный Йохай.

Серая тень шарахнулась во мне чудовищно, как вспугнутая птица. Объяснить это было, как объяснять тени на луне. Так же, как никогда не поймут они, что Авраам, по-тутошнему Ави[9], — тяжело, неудобно, и приходится тащить, надсаживаясь, как гирю, двумя руками. А Сара? Да расщипают на рваные кусочки, прежде чем успею возопить… «Са-га, га-га, га-га». Нет, ни разу за всю жизнь не слыхала я, чтоб кто-нибудь с несдернутой кожей расхаживал с таким именем или высовывался бы на улицу. (Услышь мои дети тамошнее «га-га» — подумают, что их хотят рассмешить необычным способом.) Вот подбираются клювы — хватануть кусочек похлеще, поглубже, со свежинкой. Растащить живьем на стороны. Не-ет, прошуршу я мимо, подобрав платьице, старательная ученица, нет, не ме-ня, не я, — «га-га, са-га, са-га, га, га», я — Лиля, Леля, Неля, созвучия — крепость моя, пройти, будто не промеж клювов, а так, играючи, от изящества походки… Хизкия-у, Рэуэль, Сара… бррр.

— А ты объясни ему, что значит его имя!

— Он не здесь.

Поражены: как можно отдельно от папы!

— Так встретьтесь и скажи ему!

— Нельзя встретиться.

— !!??!!

Ну, уж этого не скажу ни за что, отчего не можем встретиться.

Я вижу его иногда, но к нему нет доступа: упакован в колпаки из пластмасс, прозрачные, один в другом, над головой полусфера. Нам надо скорбеть, и все опустили головы. Вдруг догадываюсь, что он там жив, хочет поворотить глаза и подать знак, но не может: спеленут по спецметодике, да и воздух выкачан, может, на один выдох щепотка на дне легких осталась. Он натягивается — прорваться в звук, но усилие лишь кажется: ни шевеления, ни шороха. Так мы дежурим почтительно всю ночь, а он пытается разорвать кому губами, веками, он еще жив, жив, но в беззвучии; и никто не подымет голову и не посмотрит. Расталкиваю погруженную в траур маму (тайком, чтоб пришедшие отдать последний долг не увидели). Мама сердится: даже здесь не веду себя прилично! — и не смотрит тоже, даже мельком, ведь за покрышками всё равно не уловить ничего. Закричать «Разбейте колпак!» невозможно: всё уже запланировано. Получится оскорбление присутствующих.

— Он занят, он читает газету, — говорю наутро в детском саду в поселке под Иерусалимом. — Ему поручен отдел политинформации. — И молчу многозначительно: а порасшибайте башку, что такое политинформация! У них отвисают челюсти, через минуту в меня запуляют:

— Ле Ицхак

Эйн мусаг

Ма зэ цхок

Ма зэ хаг![10]

И т. д., что-то вроде: «Бедняжечка Ицхак попал впросак, а дочка его мучит, смеяться не научит».

А-а! Поняла! Надо крикнуть: «Ицхак!» Рубануть воздух, пузырь лопнет, стекло пойдет трещинками, и мы выметем эту спецтруху за дверь.

Но он не знает кода, не знает имя[11], чт