Рассказы - [3]
— Как ты не понимаешь, — втолковывает четырехлетняя Рина, — ведь ты — Хагит[12], и потому он — Ицхак!
В самом деле, какая из меня Хагит, если бы он не был Ицхак?
— Ха-аг! Хагу-у-ут! Ха-а-га! — Этими «х», «к», «г» играючи когтят гортани, пока не взорвется в розовой тьме в а-а, у-у-у, и-и-и, — так сигнальная ракета выстреливает в податливый сумрак и режет его отметиной.
Скажи ему просто, что он Цахи! Цахи-Цах, ме-цух-цах!! Скажи ему, что он — ха-ха! — мецухцах!
Ага, резвитесь!.. Произношу по-русски кристальное слово мецухцах, то есть вы-чи-щщен-ны-ый. Озадачены. Путаются в «вы» и «чи» и «щен», слоги слипаются, буксуют в хлябях нескончаемого неразличимого «и-и-и», не могут разделиться. Я растолковываю щеточное усилие: много-много частых волосков, и все зацепляются, чтобы вычистить, понимаете, чистка, чтобы чище, чтобы вычищенный. Но мои дети все равно увязают и никак не выберутся, барахтаются и хохочут. Зато «мецухцах» им ясно, как грань кристалла.
— Вам не понять, как «мецухцах» может быть «вычищенный», так и он, говорю, не понимает, и в «цхок'е» путается, как в парашюте.
Валятся со смеху и тычут в Цахи, потому что по саду гуляет прозвище «Цахи-парашютист»: как-то он принес настоящий парашют, мы его растянули на траве, забрались под белый шелк и путались в нем упоительно!
Каждое Божье утро Цахи является в дверях с сокрушительной улыбкой существа, уверенного, что без него мир не может быть счастлив; супит брови и кидается на меня боксерским тычком — вместо «доброго утра» — и откидывается, и заливается смехом, и начинается день. Если жизнь с утра я разбазариваю на говорения, а спина и колени захвачены Риной и ее родственной компанией, — он обегает кругами, проделывая по воздуху атакующие пассы, не то тореадор, не то телевизионный супермен из последней серии, а если и тут его не заметят, — подобравшись, сокрушительно хлопает по спине или же дернет за руку:
— Ты на меня сегодня еще не посмотрела!
Я зову его Цахцушкин. Ушки-ашки пролезли в мой иврит и, ничего не поделаешь, торчат там и сям. Дети повторяют их, то есть шебуршат щекотно «цах-цьюш-кин» и тут же оседают, расползаются от смеха, будто перышко дотронулось до ушной раковины и пошло гулять по ней туды-сюды. Каждый раз меня заново поражает эта магия звука, явственная и неистощимая, как физическое прикосновение. Один мой знакомый, тоже Цахи (он прыгал с парашютом по-настоящему), млеет от этих суффиксов. Завидев меня на подходе к дому (его дом на Голанах), он набирает воздух в бычью свою грудную клетку и трубит:
— Таннь-юшка! ба-бушь-ка! мамм-мьюш-ка!
Выкачав мощно удовольствие из этих звучаний, приостанавливается, подыскивая еще.
— Цахи, Цахи, ты уже все по-русски знаешь!
Тогда, торжествуя, как оперный баритон, добравшийся до заветной ноты, и ею весь исходя, он прет на непротивящийся воздух:
— Ка-ать-юшка!
Фанфарный глас оглашает Голаны, засеянные черными валунами, долетает до Хермона, и тот отбивает его, как хороший мяч. Хермон торчит белым курганом, его снег не растаял, а травы озверели уже, они выше плеч, тебя качает от запахов цветочного гульбища. Вокруг такая даль, что Адам, должно быть, здесь потягивался после сна, похрустывая до мельчайших хрящиков, сладко ощутив протяженность в явленном пространстве.
Приходилось вам стоять на Голанах, повертываясь и вбирая их ровные высоты? Они кренятся к верховьям Иордана и мягчайше смыкаются с Галилеей. Озеро видно, как с крыла самолета, те же черные камни усеивают землю. Поля — огражденные крепости: камни выбирали и укладывали рядами, пока не сложили стены и не перебрали землю под пшеницу, под виноград.
Поселение, где Цахи поставил дом, — новенькое, как отчеканенная монета. Деревьев нет — тонкая графика прутиков-примитивистов. Плоские кубики на выутюженном, усыпанном черной щебенкой, не разбавленном ну ничем пейзаже. Базальт, первопорода, прорвался здесь, когда расходились материки. Бегают и ползают босые дети, так что первый позыв: «Ой, они же исколют ноги! измажутся!» Маечки истерзаны стирками в машине с цветным бельем, бахрома по краям и дырки сами по себе, не от дизайнера. Это Цахино потомство. Поразительно, как много у Цахи успело сделаться детей. Новые существа появляются на Голанах одно за другим. И каждый раз моему слуху задана тяжкая работа по освоению имен. Амицур, Аминадав, Авигайль, Ахимеир и еще и еще. Приходится ощупывать их заусенцы и зазубрины. Как они тяжелозначны, как поражают ухо! Не нарочно ли Цахи и Ривка изыскивают их, заготовленные за тысячи лет заранее, чтоб обеспечить мне точку приложения усилий в данный момент, когда пытаюсь произнести эти имена запросто?
Ривка была одержима священными письменами, и Цахи ничего не оставалось, как обрастать библейским контекстом вживе. Имена означали: «народ мой кремень», и «народ мой щедр», и «брат мой светоч», и «отец мой — воин» и т. д. Они нанизывались на ту же нить, а нитью было «ави», «ами», «ахи» — отец мой, мой народ, мой брат. И еще нить — «эли»[13], мой Бог.
Когда один из младшеньких, Авихай, взбудоражил все мои соки, и пришлось полезть за его именем в словарь, я обнаружила в нанизи «ави», отец мой, до сорока имен. Я перебрала их и нашла искомое Авихай
