Рассказы - [4]
Может, размышляла я, это в учебных целях? В классе приходится заучивать, как Эль Цваот, Бог Воинств, с полчищами тащился по пустыне; и наволакивались события, как на валик, наволакивались, сцеплялись кличами — Элицур, Эльазар, Эльузай[15], именами воинственности.
Между прочим, откуда пошло прозвище нынешнего главнокомандующего? Полное его имя — из тех раскатистых, эпически сотрясающих окрестность одним только произнесением — Р-хав-ам, Рахми-эль, Рэ-у-эль, дважды взорванных в течении гортанными перекатами, не дающимися мне и сейчас. В армии имя сократили, оставили упреждающий грохот и подцепили ласкательное «уль», обмусоленное с младенчества в первых наших словах — папуль, мамуль, бабулик, дедуля. Так образовалось РРРРР-уль, короче Рэ-уль, рычащее громогласно, но оно же урчит вам ребяческим «уль» в голосах улицы, дикторов, в заголовках газет большими буквами, вот этими, РЭУЛЬ; оно мельтешит день-деньской, как мальчишка, которого вызывают из дома или домой — Ррэ-у-уль! — но так и не обкаталось и не сгладилось, с ним то и дело политические шероховатости, а в полном виде оно прогрохатывает в приказах о призыве резервистских частей или, упаси Боже, о всеобщей мобилизации.
Я робела и никак не решалась позвать Цахиных ребят, язык не поворачивался. Они набегали сами, Амицуры, хватали, дергали друг друга, отщипывали лакомые кусочки и подкидывали в воздух:
— Цу! Цу-у! Цу-ри-и-и! — Это вроде опорушка моя, утёсик мой, кремешочек?
— Ха-ай! Ха-е-ле! — Это как понимать — живой? живчик, что ли, живуленька?
Я дивилась непринужденности Ривки и Цахи — взвалить на дитятко Пятикнижие, писанное на коже, все величие одним махом на нежный хребет: тащи, милый, отныне и всю твою жизнь… Довольные родители сыплют именами — коваными звеньями, как хозяйка сыплет ячмень курам. Цыплята налетают, клюют и, как положено, дерутся из-за зернышка.
Тогда и я попривыкла и стала по одному трогать имена языком, растягивать и уменьшать и, наглея, ворочать, как заблагорассудится.
Энергичные, глазастые и вполне суверенные носители этих имен прятались, шептались и убегали посреди пустынного быта.
На белых известковых стенах темнели полки для книг, сколоченные из оружейных ящиков. В громадных бутылинах сохли колючки; они же неистово цвели сейчас за окном, а вчера в автобусе, взобравшемся на плато, одуряли запахами всех пассажиров. К дому примыкала площадка, посыпанная базальтовой щебенкой, окаймленная валунами; под нею — бетонное перекрытие и убежище. Окна казались амбразурами, хотя были стандартные, обыкновенные окна, за ними виднелись домики, изгородь, лошади, козы. Обойдя квадратное каменное гнездо, я стала у двустворчатого окна. За ним — степь, степь да, полурастворясь в голубом, белеет Хермон. Эти створки хорошо распахивать по утрам и орать на весь Божий свет:
— Ца-а-хххи-и-и!
Спускаясь с Голан, вы оглядывались, вы задирали голову на их темные складки? Следом за вами они стекают к озеру. В сумерках загораются и мерцают сверху магической линией поселения. Я и озеро окружены со всех сторон, мы в ладони. На север взметены россыпи галилейских сел и Цфат — их гроздья сливаются с созвездьями неба, слитого с горами. К западу за озером — гора и долина, гора и долина, снова гора и море. А на юг вы посмотрите днем, там в мареве Иордан, бредет в пустыню Божья речка, вроде Ирпеньки, метра три в ширину, это и есть наша священная боевая самая протяженная — как у СССР с Китаем — граница, и запыленный джип объезжает ее дозором мимо туристских автобусов, мимо рейсовых «Эгеда», в которых мы с вами, мимо длинных помидорных рядов, укрытых в нейлоновые чехольчики.
Во времена первоориентировки и уединенного любопытства в новом отечестве я пялилась на белые носочки девчонок-солдаток, как они без всякого пиетета волокут автомат, стыдилась, что никогда, как они, не подтянусь на канате, и при виде солдата, вошедшего в автобус, хотелось усадить его на колени, баюкать, качать, баюкать и вдосталь, досыта плакать.
В те-то времена, прозевав последний предсубботний автобус, я шастала по аскетическим Голанам где тремпами, где пешком в направлении Цахиного поселения. По сторонам были камни, травы и торчали колышки с жестяным уведомлением «Стой! Перед тобою граница!» Я шла вдоль границы, не прикрытая ни деревцем, ни пригорком, и переживала со всей мощью факт, что я одна, как на ладони, перед вражеской Сирией. А вдруг по мне бабахнут «катюшей», как и следует по врагу, и тогда, может, случится международное осложнение? Приятно навострённая этими размышлениями, слышу приближение джипа за спиной. Сразу представилась проверка в экспрессе «Москва-Владивосток» при въезде в погранзону — последнюю тысчонку километров, за которой Тихий океан, Америка, Заграница.
Джип, весь в антеннах, как еж, с солдатами в касках, покрытых сетками, и в пылевых очках, остановился возле праздношатающейся личности, не осмеливавшейся тянуть руку к военной машине. И, не спрося документы, ни вообще, что я делаю здесь посреди табличек «стой, пред тобою граница», с любезной сердцу израильской безалаберностью, повергающей с ходу в экстаз, меня усадили в джип и доставили в искомый поселок с домиками, но еще без деревьев. Боже, думала я, какие они все героические. Я сюда никогда не впишусь: здесь жизнь нагая, эпическая, а у меня сплошные тонкие чувства. И шелковая юбка, зеленая, купленная в бутике, что напротив центра абсорбции, за половину ссуды на предметы первой необходимости.
