Рассказы - [6]

В родительский дом, что в киббуце у озера[18], Цахи входил восхитительной повадкой породистого зверя, готового к вниманию и обслуживанию (привычка всех сыновей с первых дней армейской службы: завалиться домой на субботу, на всеобщую любовь и балование). Здесь клубились «русские разговоры» (родители, выходцы из России, всегда опекали множество новоприбывших). Бегло опросив, кто какое желает питье, Цахи скрывался на кухне и возникал в запахах настоящего бразильского кофе, в киббуцной лавке не водившегося. Глядя прямо перед собой, как опытный метрдотель, проносил разухабистый цветастый поднос (подарок добровольцев из Мексики) сперва — с благоуханными чашечками, затем — с семечками, к которым был пристрастен, и с фисташками и, наконец, с пирожками, и в недвижном, поверх несомого, взгляде его застыло: «Ну, знаете ли, о чем можно источать беспрерывно столько слов?»

Был в этом ленивый изыск. Но маленькие, благородной формы раковины, прижавшись к стриженой голове, подстерегали раздольную чужую речь и, пасуя, проплывали с вынужденным величием вслед за маковым рулетом на вытянутых руках.

Смесь упрямой лени и благодушия отличала Цахи.

Я же, попадая в дом с незапирающейся входной дверью, в комнаты с включенными на всю катушку электроприборами, освещенные независимо, находился в них кто-то или нет (и так накапливали киббуцы нынешний свой кризис), — попадая в это неозабоченное коллективное хозяйство, я испытывала страх за его счета и тут же назидательно надавливала на все выключатели. Никто не замечал моей заботы и тайного укора.

Цахи входил лениво, неспешно возвращал выключатели в прежнее состояние, задерживал потрудившийся — из-за меня! — палец в вертикальном положении и, не глядя, замечал:

— Кольхоз ишалем. (Колхоз заплатит.) — И направлялся с кофе и семечками на любимый топчан — сытый довольный кот.

Я лепетала про режим экономии и кризис. Цахи поворачивал львино посаженную голову и повторял те же два слова, после чего уходил в потягивание кофе, давая понять, что отчалил к иным берегам и просит не беспокоить. Он любил рок, джаз, самые бешеные виды современного спорта и неопределенные, хиппового склада песни, существующие, кажется, пока они придумываются, а еще раз проплыть их ускользающим руслом — все равно, что пытаться сойти с размытого берега в недавно протекшие воды.

Прежде он работал в коровнике и ни разу не попросил замены, хотя люди здесь менялись чаще, чем на других участках: изматывали ночные смены. Заглянув в родительский дом, обычно полный городских гостей, Цахи кивал «шалом» и предупреждал: «Я воняю». Мне казалось, что он говорит это специально. Но с тех пор утекло много воды, армия поглотила Цахи окончательно, теперь он редко навещает киббуц, больше по случаю, по дороге домой, а дом стал на Голанах, где ждет его Ривка.

Свою армейскую жизнь Цахи начал в маленьком подразделении, совершающем вещи неописуемые (так как там нет специализирующихся на описаниях). Газетчики говорят о них с придыханием, американцы через неделю ставят художественные фильмы, а лет через пятнадцать пресса публикует впервые дозволенные подробности.

Как все подразделения такого рода, это было братство, которым правил один самый страшный страх — страх оказаться вне братства. Когда по умолчаниям, сопоставлениям и отсутствиям родителям становилось ясно, что Цахи имел отношение к последнему валу, с головой накрывшему мировую прессу, и они уставлялись в него любящими выжидающими глазами, он сразу начинал жаловаться на скуку в аэропортах, на кресла, в которые проваливаешься, так что невозможно выбраться, на мерзкий кофе, хотя буфет преэлегантный и официантки по высшему разряду, впрочем, пива порядочного тоже не было, — жалобы утомленного бизнесмена на тягомотину неизбежных поездок.

И делалось совестно, что он тратит драгоценный свой отдых на это занудство вторично — из-за расспросов. Вдобавок Цахи, великий реалист, с особым даром приземлял любые взлеты всполошенных газетчиков, и не на приличное посадочное поле, а непременно всякий раз на какое-то затрапезное, кочковатое… не поле, а задворки, столь каждодневные, что к ним можно разве что притерпеться, как, скажем, притерпливается пехота на стадвадцатикилометровом переходе к хамсину. Выходило, что иные, более пылкие, чувства приличны лишь иностранцам, скажем, шведкам, когда они в начале октября — к концу сезона — испытывают страсть к нашему хамсину, от которого мы, как сонные рыбы, едва шевелим плавниками, с помутневшим сознанием дожидаясь ночи, ветра и Божьего соизволения на спад температур.

Впрочем, и тут мне мерещилось, что Цахи говорит немного нарочно.

В армии Цахи получал славные предложения, которых, впрочем, не добивался по блаженному свойству самодостаточности и несуетности. Усилие убедить, увлечь и повести отсутствовало в его жизненном цикле. Наверно, поэтому к нему испытывали абсолютное доверие, и, когда на переломе лопались все связи, вернее, подобия связей, — жгут, сплетенный вместе с ним из невидимых жил, креп и не давал сокрушиться жизни.

В Цахи жил безотчетный азарт, подстрекавший его бодаться с обстоятельствами именно, когда они внятно призывали к смирению. В возрасте чуть постарше, чем мой теперешний Цахи из сада, он вытащил ниппели из всех велосипедов, стоявших у киббуцной школы, и спрятал. Скоро обнаружилось, что лишь один велосипед целехонек. Разъяренные мальчишки кинулись за злоумышленником. Цахи помчался и заскочил в яму, засыпанную щебенкой, и когда приблизились, так застрекотал этой щебенкой, что те в первое мгновенье забыли злость и только смотрели, опешив, как он волчком вертится в круговой обороне, насвистывая и бормоча. Глаза, нацеленные, как кончики стрел, откуда ни зайди, следили, и руки поспевали за зрачками, так что восточное присловье «очи прыщут стрелами» было применимо к Цахи не в переносном, а буквальном смысле, только вместо стрел прыскала строительная щебенка. Движений от быстроты нельзя было разобрать. Ребята отступили за деревья, и Цахи на четвереньках, действуя всеми конечностями, нагреб груду, чтоб удобнее хватать и чтобы было под рукой. Когда противники снова подступили, что-то крича — они просили вернуть ниппели — он не слышал и не отвечал, только крутился, целил и метал, целил и метал. Конца щебенке не предвиделось, мальчишки уходили за деревья, выходили снова, но прыть Цахи не уменьшалась: будто горящая головня сыпала искры и раскручивалась над его головой. То ли отчаяние его поддерживало, то ли вдохновение одинокого воина. Пообещав расплату на потом, мальчишки разошлись. Цахи выждал до темноты, полагая, что это обманный маневр, потом забрался на дерево, где его нельзя было обнаружить, и просидел несколько часов, уверенный, что его подстерегают на подходе к дому. Наконец, крадучись, как волчонок, весь в ссадинах, с руками, растертыми от ратных трудов, и страшно, по-зверьи, голодный, он вошел в середине ночи в родительский дом, у самого порога все еще предполагая засаду.