Рассказы - [8]

Он вздохнул, как ученик, которому учитель почему-то не ставит сразу двойку, а продолжает мучить у доски.

— Понимаешь, в том сочном городе была женщина, высокая, статная, с шустрым взглядом, возвеселявшим, должно быть, мужчин; с гладким лицом, хорошеньким и в старости, если б не пуговичные глазки, блестящие, вострые и до того лишенные хоть какого-нибудь человеческого груза или вопроса, что обезображивали лицо в мордочку общительного животного. Она забыла имена собственных детей, кокетливо спрашивала: «Ну, когда придет этот… этот… ой, он так любит меня!» — и, вертя концом ботинка, улыбалась исподлобья лукавым, вне человеческой памяти, лицом. И часами, не раздеваясь, ждала, когда явится «ухажер», которого она родила и через которого я пришла в мир — мой отец, и, коленопреклоненный, как в книжках позапрошлого века, расшнурует ей ботинки и снимет с плеч пальто.

Она любила возглашать тосты, ходить по культурным мероприятиям, ужасаться, как отстала от событий и не побывала где-то, где уже побывали все.

И вот из открытого ящика — сморщенная, неправдоподобная, из дьявольских капричос, не гримаса всем нам, смотрящим, а какая-то скукоженная фига. Подбородок повязан тряпицей.

Нет желающих зачитывать речи. Тогда отец заговорил с красным лицом и уставленными в никуда глазами.

«Она любила путешествовать… Она любила театр… друзей… искусство…»

Он говорил по слову, раздельно, громко, будто рывками поднимал штангу с неимоверным, предельным весом. Выходило, как особо торжественная политинформация. Я подумала: сейчас упадет и забьется. Протиснулась ближе, чтоб подхватить, когда пружина, закручиваемая им в себе, сорвется. Высматривала, кто поможет, но все были скорбные чинные лица, никто не испугался, что он сходит с ума.

Из-за его спины я видела челюсть, выпяченную из ящика; перед концом женщина буйствовала, ее привязывали, я слышала, к койке, все части приходилось связать, вот и челюсть, вижу, перевязали тоже.

Стояли, опустив лица, собранные на съемку статисты, — будто свершается не безумный бесстыдный аттракцион, но акт почтения. Со временем почтят и нас.

В прямоугольной яме вода желтая, глинистая, как в луже, куда все ступают, и никак не осядет. Туда сейчас погрузят гроб.

И тут пошло под ногами, поползло, и я сообразила, что еще не изобрели таблетки, от коих продолжусь и продолжусь, пока не уладится с бессмертием, и если умру (по недосмотру — вдруг случится?) — то и надо мной проделают такое же, и меня торжественно с придурочьими словами и важными лицами — хоп! — в желтую муть.

Не смерть — ее нельзя представить, ну никак, поведешь лопатками — и скользит, как стряхнутые капли, — не смерть, но помещение для смерти, которое вот, заготовлено, мысль о чужой желтой яме, где жидкая глина оползает и даже бурьяна никакого совсем нет — не смочь было перенести… А новый микрорайон, где отцу дали прописку и квартиру, называется «Сырец». Сырые глины там и напротив яр, то есть раньше был яр, а теперь ровно, все сровнялось, теперь бурьян; хотели строить стадион, а тут — оползни. Так только шоссе проложили, а стадион не стали: глины, понимаешь, неустойчивые, бульдозером их растревожили, и они пошли, оползни пошли на город, дома, трамваи затопило… понимаешь, микрорайон «Сырец», все сыро, сыро там, Цахи[19].

* * *

Ночью в октябре 1973 года мы с отцом едем в такси из аэропорта в Ереван. За стеклами нерасчленимая тьма.

— Кто вы? — спрашивает шофер.

И прохватывает дрожь: я поняла вопрос. Впервые в жизни поняла его, какой необходимый, правильный. Как пароль или проверка личности на границе. Не москвичи мы и не ленинградцы ли, и не с какого рейса, а именно — кто? — прежде всех других вопросов. Так вглядываются на шорох — разглядеть во тьме.

Чтобы войти в страну, скажи родовое имя. Армения еще не проявилась по сторонам дороги. Хозяин спросил, кто гости. Хо! И никакой булавки за спиной, чтобы воткнуть погодя: «А вы, извиняюсь, какой нации будете?», и ты заранее накапливаешь пену во рту — отстаивать интернационалистские объятия.

— Кто вы? — спросил шофер-армянин.

И мы поспешно, как на перекличке, в один удар:

— Евреи!

— Советские!

— Советские? — шофер развернулся от руля, и я испугалась, что наше путешествие тут и кончится: ведь мы над провалами вдоль ущелий… — Я о такой нации не слышал…

На утро в синем эфире воссияла земля незнаемая, вся из камней, ах, возможно ли, чтобы все из камней.

Сразу опьянела и ходила пьяная: кошка, спрыгнувшая с окна, за которым держали с рождения, туда, где травинки. И вот тычусь носом, а травинки мне в ухо, втягиваюсь, замираю, дрожу от запахов, касаний и вдруг прихватываю стеблик и ем, ем, задирая челюсть, потряхивая ухом на сладостном лугу, и зеленый исчезает в маленькой тигровой пасти.

Так я замирала перед подворотней, аркой, нанизями белья во дворах, перед цветочным горшком, выставленным наружу, не разбитым, не украденным, о Боже, и цветок цвел себе с невозможным спокойствием в разительной синеве под розовой стеной.

Не шевелясь, внюхивалась и, отдирая себя, уходила, оглядываясь, чтобы точно так оцепенеть у следующей подворотни. Меня шатало, как скрягу, вдруг, ни за что ни про что ткнувшегося в сундук с сокровищами: откинул крышку, погрузил руки, загреб и снова погрузил, и приближает ноздри, глаза… Так я перебирала ереванские дворы, улицы…