Рассказы - [7]

Теперь спрашивается, какие, скажите, пожалуйста, кисели можно разводить с Цахи по поводу прописки или этого, как его, анти-семи-тизма (подумать, сколько «и-и-и» в одном слове!)? Что ему, скажите на милость, национальный вопрос, и какая ему родственница эта проблема?

Тем не менее перехожу к ней безнадежно, как на ближневосточных переговорах семитов с семитами.

— А у меня, — говорю, — отец — заслуженный политинформатор, ветеран войны. Я его с весны подстрекала, чтоб выбивал путевку в Армению. Армения — это же не Сочи, не курорт, — может, и выбьет. Ходила кругами, разъясняла — непривычно дельно для нас обоих — что пора заняться здоровьем и что ни разу за всю жизнь не съездили вместе в отпуск. И так кружила, пока не удалось.

Цахи подымает брови.

— Он-таки подал заявление, — говорю, — выжал из себя усилие на устройство личных дел; он же действительно никогда не просил, не умел просить, и все-таки подал заявление в профсоюз…

— Не понимаешь? Просьбу, чтоб предоставили путевку от профсоюза, все же это не Сочи, а на Армению спроса не было, я никогда не слышала, чтобы спрос на Армению… Он же партийный, заслуженный, ветеран войны… Ему не откажут. Ну что же здесь непонятно?

Ожесточаюсь в косноязычии. Цахино лицо цепенеет. Я выдаю информацию, очевидно, не необходимую.

— Я думала: сейчас и посмотрю, что это — жизнь иного народца, как это, когда все — инородцы. И отец получил, представляешь, десять дней в Ереване, в гостинице «Советская Армения», правда, в октябре, сезон уже кончился, но это неважно.

Уточняю и уточняю, а Цахи сидит каменный.

— Ну, — каменно говорит он. На иврите «ну» звучит точно как по-русски, хотя ослов погоняют совсем другим словом. Надо торопиться: у него сейчас точно такое выражение, как… позвольте мне отступление насчет выражения Цахиного лица.

Однажды перед святым праздником, чтимым и в безверных киббуцах за глубоко прогрессивный смысл, в тихий час, когда суета замирает, все вымылись, вычистились и побрились, и осталось лишь соснуть часок накануне торжества (перелицованного под текущий момент самодеятельного ритуала) — Цахи заканчивал починку кондиционера, от чего он с успехом отлынивал уже полгода и что мамаша его потребовала ультимативно сделать сейчас же, до приезда гостей. До этого, одним махом кончая со всеми долгами, он подогнал осевшие двери, приладил сетку на окнах — хотя всю неделю спал по три часа и вымотался до предела, так что все, о чем Цахи сейчас мечтал, это съесть праздничный ужин (столовую сегодня закрыли раньше из-за подготовки к церемонии), залечь и не просыпаться хотя бы сутки.

В этот момент починенная дверь охотно раскрылась и вошел младший брат, милый очкарик (он изучает в университете программирование). Он стал над копошащимся в железках Цахи — тот собирал инструменты и обтирал черные пальцы тряпкой, смоченной в бензине, — заговорил невнятно и остроумно, и суть сложных предуведомлений была в том, что только Цахи может срочно, сию минуту что-то предотвратить. Мягкий от природы, он не решался сказать: вставай, брат, не мойся, не чисться, а иди к банановой плантации, у шоссе, — вытаскивать из канавы трактор с прицепом, пока он там совсем не опрокинулся, так как я вздумал покататься с приятельницей немножко, а после вроде поставил на тормоза, но трактор почему-то покатился назад и едва не завалился в канаву, и как раз на повороте, с этой стороны, где деревья… Все эти сведения Цахи выжимал безжалостными вопросами, медленней и медленней обтирая пальцы и не поворачивая головы. Наконец, слова у очкарика иссякли, он поник, слабо улыбаясь, и я поняла, что киббуцный трактор сейчас стоит, скособочась над канавой, задом на шоссе, и из-за поворота вылетают машины.

На младшего было жалко смотреть. Но Цахи не спешил. Погрузившись в обтирание пальцев, он продолжал допрос.

— Я не понимаю, зачем за полчаса до субботы тебе понадобилось заезжать в канаву. — Он приостановился, ожидая разъяснений.

— Я не понимаю твои намерения. — Пауза. — Чем ты собирался там заниматься — с трактором и с прицепом? — последовательно он добивал несчастного, молча в муке дожидавшегося, пока Цахи поймет, и продолжал неторопливо свое занятие с каким-то неизменным вежливым лицом.

Вот такое, примерно, оно у него и сейчас… Но я-то не младший брат и не учу программирование, я еще не иссякла. А вот расскажу ему это:

— Однажды в сочном столичном городе, где я ждала решения армянского вопроса, на исходе лета я беседовала с пчелой. Сижу на скамейке, а она ползет внизу. Заваливается и снова ползет, без направления. Страшно стало, что умирает. Придерживаю ее и уговариваю пожить, и все хотелось пообещать что-то: вот, еще целый теплый месяц впереди, и нет в тебе никакого вируса, чем плохо? преодолеешь! А она вращается без толку и выхлестывает из себя последнее горючее, а потом все медленнее. И не спасалась совсем, будто и пальцы мои, от которых бы ей взъяриться, уже нипочем. Кружится и заваливается набок. Я плакала, приподымала сбоку и все хотела спасти,

— Ну, — цедит Цахи, — к чему это…

— Погоди, милый, вот еще одна нелепая информация, не знаю, куда ее приткнуть.