Рассказы - [10]

Израиль в этих передачах потрескивал, как еретик в разгоревшемся костре. Как всегда во времена массовых душевных подъемов, шли сплошняком требования покончить с попустительством Тель-Авиву[22]. Общественность рвалась на цепи, на экране шли митинги солидарности, шли толпы братских сил прогресса и нескончаемые войска этих самых сил, оснащенные наилучшей старшего брата техникой. Фанфары вот-вот победы брызгают, не оставляя места быть вне их, накатывают. Я по самую макушку в маршах и знаменах, воткнута в торжество, как палка в поток.

Вдруг ясность: еще сутки, может, несколько часов, и ничего не придется решать. Домаршируют, все станет ихнее, весь земной шар, и надобность жить перестанет: не останется, для чего мне надо еще оставаться. Просто.

Шел танковый радиогрохот, и берег, на котором родители, отличные оценки, книжки и сердечная ретивость послужить человечеству, — берег стал отходить, отходить на глазах, и полынья между мною и всем белым светом все шире, уже не перескочить.

Так было уже когда-то. Кончились названия, смыслы, все стерто — война унесла или смерч. Я бродила по околевшей планете и тоже была стерта, не обозначена, как мир с обгоревшими остовами — он кончался, хоть и длился еще нелепо — так муха жужжит, жужжит об стекло, пока оцепенение не смилостивится и бестолочь-плоть не рассыплется, пока до дур-молекул не дойдет, что незачем быть сцепленными и куда плодотворнее — в прахе: из него живо образуется что-нибудь заинтересованное, какие-нибудь амебы, вирусы… — производить дальнейшие в мире влияния.

Мне же быть стало как и не быть. Вот так, без хряска сворачиваемых шей или запахов душегубки, тихо, как пропущенная глава в учебнике истории.

* * *

Той ночью остатки погибших подразделений пробирались на запад, где должен быть спуск, озеро, где должна оставаться страна. Они пробирались мимо поселений, возле которых два дня назад стояли палатки и проходили учения, и не узнавали их сейчас в отсветах пламени. Двери, окна домов были распахнуты, солдаты-сирийцы выволакивали мебель, вещи, книги и бросали в огромные кострища, и в пещерном дыме пели, кричали, кружились и хрякали подошвами по рассыпанным по земле вещам, ясно, что вещи должны бы кровоточить и шевелить сломанными ребрами, но этот недостаток восполнялся воображением.

Девятнадцатилетние дети новенькой западно-демократической формации, возложившей на себя бремя древнего имени, смотрели из темноты и не находили в себе никакого подходящего знания или воззрения, чтобы его можно было прилепить к открывшимся картинам. И когда спустились с плато в киббуц, у них были запертые шоковые лица. Их тормошили, но они молчали с оцепенелым взглядом, сидели, охватив голову руками, и пили, беспробудно пили, благодарение Господу, молоко киббуцных коров.

В предутренние часы пехотная часть получила приказ отойти. На смену должна была подойти другая, но ее пока не было; командир торопился выполнить спешный приказ. Полк грузился в суматохе. Младший лейтенант Цахи (он только что кончил офицерские курсы и стал «кацин»[23]) отказался уходить. Командир крикнул, что за демонстрация, и велел вязать психа. Цахи растолковал, что он не в приступе патриотизма или чего там, а у него внизу киббуц, родители, чего к ним спускаться, лучше он здесь что-нибудь посоображает. Несмотря на спешку, это показалось разумно, но по уставу нельзя было оставить младшего командира одного. Тогда вызвался санитар Йоси, и параграф был соблюден. Полк отбыл, и они вдвоем принялись обследовать оставшиеся в их ведении окопы и блиндажи. В конце линии укреплений Цахи наткнулся на орудийный расчет. Пушечка не двигалась, но стреляла исправно. Узнав, что полк отбыл, пушкари засуетились. Цахи предложил не спешить, а попробовать устроить оборону. Пушкари сказали, как же без командира, вот если Цахи как «кацин» согласится стать командиром — тогда, пожалуйста. Цахи согласился и сказал, что они знают дело лучше него в тысячу раз, ведь он не пушкарь, так что пускай подготавливаются и вообще посоображают, а он идет осматривать позиции. За поворотом у базальтового обнажения он увидел наблюдательный пункт. Солдат и такой же, как Цахи, новоиспеченный лейтенант стояли здесь с ночи. Солдату было велено впериться в поворот дороги, что за скальными глыбами, и на этом повороте во все часы дежурства ничего не происходило. Младший лейтенант просматривал пятничную газету. Цахи высунулся обозреть местность и в ясном беззвучии дня увидел сползающие с холмов новенькие «Т-62»[24] с дулами, направленными на него, на солдата и на уткнувшегося в спортивную хронику лейтенанта. Они шли, как спичечные коробочки на учебном макете. Цахи пригласил лейтенанта взглянуть окрест. Глаза лейтенанта расширились, будто ему с борта каравеллы показали Новый Свет. С этой минуты Цахи стал для него капитаном, а может, даже и майором.

Они подобрали все, что нашлось противотанкового, уложили гранаты, перетащили пулемет, приметили все бугры и вмятины. Танков было семьдесят, а может, девяносто, они рассыпались по холмам, такие ползущие коробочки. Цахи пробрался до бугра и там поджидал. Он подбил ведущий танк и кинулся к крайнему окопчику, где уже все было подготовлено, и когда люк открылся, и оттуда стали выскакивать, открыл огонь. Колонна остановилась. Пушечка палила. Там и сям шло исправное стрекотание.