Рассказы - [12]

«Пожалте документики»? Вот документики!

Пузырясь, прошествовала по облакам, а может, то были перины из солнечных хмельных игл. Горяча, они уносили по Ноеву нагорью дальше на юг, и все длилась глыба того же замеса, камневидная, и я всматривалась в карту и повторяла себе: «Должно быть похоже на Армению». Молилась: пусть будет похоже!

Как было сбрендить и помыслить, хотя б на долю слепящего озаренья, сокрушаемым мозгом, откуда было взять и помыслить, что се преддверие к Иудее, где Сара хохотнула, где ей перед носом помахали пальцем: вот родишь, тогда и рассмеешься, тогда на самом деле хоть лопайся от смеха, а сейчас это так, пока… не тот это смех; а вот тогда-а настоящим рассмеешься, расхохочешься.

* * *

Приезжий посерел, осунулся. Как спасти дочь от неправильной страны, хотя означенной на картах, но фактически и площади пропечатать название не имевшей, так что и в обозначенном виде являвшейся фикцией, провокацией к произнесению. Колебанием воздуха.

………

— Приглуши эти речи, эти марши.

………

— Я не могу читать, мне мешает.

………

— Мне нечем жить, нечем жить, дышать нечем, видишь, разеваю рот, шевелю, а воздуха нет. Умираю ведь.

………

— Отпусти, — сказала я отцу, — здесь я умру, отпусти жить.

Но он, жестоковыйный, сказал:

— Умрешь здесь.

— Я сменю фамилию и имя, не бойся, ничего твоего там не будет, все будет без тебя, имя твое вытравится из Израиля, отпусти.

Если б я принесла медицинское свидетельство, тогда он, может, и поверил бы. Но я, как рыба на песке, могла только ртом шевелить, ртом шевелить. Где мне было раздобыть свидетельство!

И когда увидел страницы, разделенные на столбцы, и в обрамлении русского шрифта квадратные ни с чем не сообразные буквы — онемел, вызверился. «Это мертвый язык!» — задохнулся. Где они, аксиомы столь азбучные, что дико их предъявлять грамотному человеку? Они полоскались в памяти безвыходно, как в металлической кастрюле. «Это мертвый язык!» — выкрикнул и поискал судорожно там же: что есть мертвое? Вспомнил: «Как латинский!» Лицо было сведено, бело. Не отводил глаз от темно-синего тома, и вдруг осевшим голосом:

— Или я, или… — не смог выдавить название и не сказал «что».

Это был русско-ивритский словарь.

Наконец, с серым замороженным лицом и каким-то белесым взглядом (так, наверно, деды-интернационалисты в начале века шли растолочь собственных отцов, твердолобо, как лесные орехи, ставших на пути к мировому объятию, должному вот-вот разразиться) — с белесыми глазами встал, выпрямился и чеканно, будто зачитывая, сделал заявление, что, если не изменю образа мыслей, он обратится к надлежащим инстанциям.

Тогда я прорезала между нами тонкую, как губы мертвецов, последнюю линию, я прорезала ее ровно, не срываясь нигде:

— Ун-зе-ре оффи-ци-и-ир…[26]

Легко забрать словарь и сумку и выйти из гостиницы.

Все, что было ДО, смахнуло, будто написанное мелом на доске. Проступали кое-где зазубрины, когда мелок, ломаясь, вминался в поверхность.

Я слонялась бездомно, нет, освобожденная от дома! Жизнь, бывшая прежде, растворилась в эфире. Проклюнулись первые вещи мира, например, камни. Они были теплые, человеческие. Я прислонялась к ним, садилась, облокачивалась, на них можно было спать, их хотелось положить под голову. И что оказалось? Из них состоит земля! Поначалу твердь, а после ее разминало в глину, в плоть. Из камня состояла гора, сверху наволакивалась туча с Арарата, и камни были голы, оглажены, будто их раскидал Пахарь в бесконечных тысячах проб, любя и дробя, — где-то поблизости взял горсть, смял, сплавил, так что потекла в перстах, и умягченной натянул жилу для дрожи звукотворящей. Дыханье вдунул. И, колотясь в жиле, потекла речь, научаясь влечь и обтекать, скользить и проникать, и сокрушать, и называть вещи именами. И, вслушиваясь в ток крови и дыханья, помня, чем была, горсть произвела себе имя[27].

…Отсюда рукой подать до Арагаца, там лопоухие физики прислушиваются к звездам. Астрофизическая станция близ мест, где некогда случилось пристанище Ноя. Там примут меня. Там горы усыпаны камнями, радары навострены в космос — уловить эхо родового содрогания, когда пыль понеслась, не ведая еще о притяженьи, что можно любовно слепиться в твердь, в камень.

Перед экранами сидели астрофизики, завороженные, как эстеты перед наскальной живописью. Радары развесили уши и принимали из здешнего эфира — на Ноевом нагорье он был единым мировым — чистейшую информацию о всеединой пыли. Глушилки внутрисоюзного пользования тарахтели внизу.

О если бы физики не были так изощренны, прижали бы лопухи радаров к земле послушать, о чем она гудит среди помех травяных, мурашковых, — может, передалось бы им… нет, не запах сжигаемой земли, но хотя бы голос Цахи, он в это время перебегал из окопчика, может, уловили бы голос, вызывающий подмогу, и как другой отвечал: нун девятнадцать, я тебя слышу, слышу. Только это и отвечал, я тебя слышу, нун девятнадцать. А подмоги не было.

Те, кто был в тот день на Голанах с коротковолновым передатчиком, слышали Цахи.

Шли третьи сутки войны. Палица раскручивалась до искр, и надо было поспевать, чтоб не помешать раскрутке. Цахи спрашивал не оттого, что силы его были на исходе, а потому что набирал скорость от паличного свиста и его все время осеняло, что можно сделать с подкреплением — если б оно только было! — самым крошечным, и тогда сирийцы застрянут окончательно, даже если его или кого-то из ребят убьют. И он снова связывался с командующим.