Рассказы - [13]

Командовал фронтом Рэуль. Он знал все неровности, которые оползал сейчас Цахи и на которых недвижимо лежал санитар Йоси, и все, что приходило Цахи в голову, понимал точно так же. Но Рэуль знал, что подмога хоть и продвигается в малой, как пядь, стране, но расстояние от нее до Цахи складывается сейчас из бесконечных мигов, и каждого достаточно, чтобы вызовы по рации смолкли. Рэуль не мог вырвать их из порядка бытия и придвинуть танки разом к своим солдатам. Он только знал, что время не заклинивается, не топчется на месте, как ни кажется иногда, но топает, топает себе, как солдатские ноги в растирающем дотла переходе, и сменяется другим. И потому он просил еще потерпеть.

На черных разрытых Голанах дымились сотни костров, горело железо. Шли третьи сутки войны, и танковый сирийский поток не сполз к озеру. Свежие соки для боя еще не подошли, и тут другая тысяча новеньких, советского производства, танков стала вываливаться через ту самую границу, вдоль которой потом я так гордо гуляла.

Прижать бы уши радаров к земле — мы б услышали, как хрипит по рации голос человека, подошедшего к пределу того, что можно сделать, и если что-то еще сделать невозможно — значит, смысл его на земле истек; тот отрешенный, от себя отрешенный голос танкового комдива, — у него осталось пятнадцать танков, хрип на исходе третьих суток войны: «Это все… все…» И перед командующим северным фронтом прошло то, что видел сейчас командир смятой дивизии: сирийцы прорывают фронт, чтобы по чистому, пустому, гладкому, как масло, шоссе спуститься к озеру.

— Пять минут, — попросил Рэуль, — продержись еще пять минут, не больше, — сказал он тихо, не торопясь, будто они вдвоем в комнате и это его, Рэуля, интимная просьба: надо перебыть, никуда не деваться, в этом все дело, сынок, сейчас произойдет следующая доза времени, там все иначе, все дело в том, чтобы перебыть несколько выдохов, затяжных, как под водой, знаешь? — считай про себя и греби не переставая, — метров до верху остается все меньше, сейчас дотянем до воздуха, сейчас вдохнешь.

— Продержись еще пять минут, не больше, — сказал он тихо, будто отмерил на часах и будто рация не трещала от разрывов, но тонкая тишина распростерла над ними крылья, такая выдержанная, безмерная, за горизонт, они одни в ней, он и комдив, с глазу на глаз, и стало можно отсчитывать дыхания.

А может, звериным инстинктом боя он чуял противника, его опаску неведение, иссяканье и нарастающее смятенье и сосчитал казавшееся бесчисленным.

— Не больше, — мягко, с нежностью сказал Рэуль. Он был из мошавников, маленький, коренастый, с лицом, как красная каменная терка, на которой нарезают мясо, с трудом разжимал рот, лишенный дипломатической гибкости, и славился как самый немногословный командующий за всю историю армии; за ним шли с доверием, не подвластным расчетам и выкладкам, что смущало теоретиков: обреченная ситуация, вопреки их однозначным прогнозам, меняла знак на обратный.

Рация молчала. Комдив не отвечал. Минуты прошли, никто их не посчитал, может, пять, может, больше.

Из всех нас «Цахи-парашютист» был в самом уютном и выгодном положении: он находился внутри матери и блаженствовал, окруженный ею со всех сторон. А снаружи стоял жар. Ни дуновения; и это ощущалось, как маятник, который только что раскачивался и остановился.

Или комдив глотнул голоса своего командира, или что-то еще дало ему дыхание в тот неподвижный миг, но в следующий он и его танкисты увидели, что сирийская атака иссякает и танки поворачивают назад.

Оставшиеся в живых огляделись в сером паленом воздухе, и в ту минуту узнали, что еще одна война кончается, теперь оставалось наступление и победа. И, посмотрев хорошенько друг на друга впервые за эти три дня и три ночи, они увидели, что постарели на одну войну.

Тем временем в киббуце была объявлена тревога. Были извлечены винтовки времен самообороны и сирийских обстрелов, и немобилизованный люд по давним навыкам молодости занял позиции. Ходили слухи о прорвавшемся сирийском танке; по пустынному шоссе он докатился до парка одного из приозерных киббуцев, и тут его то ли подорвали, то ли сам, засмущавшись, он решил подождать окончания войны в пленении. Пожилые и женщины заняли посты вдоль дороги. Все было готово для переправы на другой берег, но дети сидели в убежище. На эвакуацию не решались: все знали, что сверху расстрелять лодки-скорлупки ничего не стоит. Впрочем, и на эфемерные убежища[28], куда по весне заплывали с озера дикие черные уточки, рассчитывать не приходилось. На них полагались по привычке.

Спустя несколько часов тревогу отменили. Подростки крутились среди взрослых: в руках дедушек, теть и мам были занятные ружья, не такие, как у мобилизованных ребят.

Все высыпали на шоссе, и дети, смотреть, как подходит армия. Помощь, которую звал Цахи, проходила последние километры. Солдаты, с новыми, изменившимися лицами, будто что-то отодвинуло их прежнюю собственную молодую жизнь далеко-далеко, шли с Синая.

К ним кидались — напоить, накормить, расспросить. Вдоль дороги поставили под навесами столы с булочками, питами, чаем, холодным питьем и молоком. За забором под огромным тентом стояли киббуцные коровы, когда-то обхаживаемые Цахи. Непрерывный грохот войны шел сверху и сотрясал тент. Коровы жевали и подолгу смотрели на людей, на суматоху прекрасными заресниченными глазами, и огромные вымена по-прежнему еле вмещались у них между ногами, так что было непонятно, как носят они эти молочные бочки и не ходят враскорячку.