Рассказы - [15]

— Так что же остановились?

Как всегда, мы напрягаемся, вслушиваясь друг в друга. Мои вопросы, наверно, так же нелепы, как его ко мне о прописке. На те круглые отскакивающие горошинки я отвечала старательно и тупо, как стенка. Слова уходят врозь и параллельно. Мы никак не сшибёмся и отсутствие сшибки болезненно. Вот и сейчас он пожал плечами нехотя, будто бодает стенку. Сейчас засопит, не желая бодаться дальше.

Перебираем реплики, разбухая историческими ассоциациями, и вялость валит. Будто вытягиваю давным-давно наглухо забитый гвоздь. Тягостно безмолвствуем, пятясь, как бы не вытолкнуться и не заскочить случайно за черту. Хотелось схватить его за плечо и трясти: ну, отвечай! Но он все равно не ответит. Он стыдится говорить о том, чего не знает наверняка, и терпеть не может рассуждений о предметах, позволяющих судить надвое. А Бог Израиля — такой предмет.

Он мягко и серьезно смотрит:

— Не усложняй, Хагит, просто нам надо выжить.

Но для Ривки все это яснее ясного и проще пареной репы. С практической живостью запускает она широкую, не знающую маникюра руку в Книгу Книг, щупает, шарит, примеривается и — бац! шлепс! — пришпандоривает каждому нарождающемуся имя и с ним пускает тащить судьбу. Ей это что выбрать начинку для пирога.

Ривка ретиво приумножала род Израиля, предоставляя другим предполагать, гадать, советоваться и передвигать вещи в мире. Она так была поглощена созданием собственной среды обитания из собственной же плоти и крови, что все невольно останавливали на ней взгляды, ожидая, не скажет ли она что-нибудь? не раскроет ли тайну? Ривка больше молчала, а если говорила, то за словами вставал такой монолит, такая незыблемость, что улегались все споры и воцарялась тишина.

Ее отстраненность и покой казались почти снобизмом — и почти монашеским, если можно таковой вообразить. Но этот интересный снобизм приносил плоды. Едва ли не ежегодно в доме на Голанах появлялось существо, разительно отличное от предыдущих. Это всякий раз несказанно изумляло Ривку, и она вслух восклицала: как из капельки телесной мути получается столь неожиданное, столь от них с Цахи не зависящее? Будто они, посредники в изумительном эксперименте, разглядывают на свет результаты, и так и разбирает узнать, что же еще кроется в них с Цахи и как наилучше это выявить, чтоб самим и другим всласть все рассмотреть собственными глазами.

И действительно, когда рядом сопел трехлетний сопливец с внимательными глазами, взглядывал и убегал — все в вас начинало щемить: вот он, неразгаданный космос! Как лайнер со стапелей, разрежет мировые воды — добавить им новой игры, небывалой, будьте уверены, ибо тот, кто ее затеял, придумывать горазд! Но те игры не про нашу честь, уж их не уловим обвядшим зрением, щупальца обмякнут, и, как слепой Ицхак, станем водить рукой по милым кудрям, их не признавая.

Как тебя зовут? — вопрошаете продукцию Бога наших воинств. Авихай! — прочно каждый слог выговаривает серьезный сопливец, губы и глаза расползаются в улыбке: он доволен собой, своим именем и миром, в котором за три года его жизни все правильно и как надо.

Но по мне слово ударяет, как плащ Элиши по воде Иордана. Только Иордан расступился, открыв дорогу, я же остаюсь, упертая лбом в каменную земную кожуру, — не рассеклась, не пошла трещинкой, и не выглянул росток из нижнего мира в зеленый верхний.

— Авихаеле, — подождав и поглядев на меня, повторяет Цахино проросшее семечко, и еврейские слоги ахают во мне дальним-предальним всплеском рук, когда-то надо мною всплеснувших в умилении и счастии. Так и сказал сам о себе — Авихаеле. Наверно, бабушки поплескивают над ним на идиш руками[30].

Нет, эти простаки-родители понятия не имеют, какие они отважные. Дите по кухне ползает, кукурузные хлопья рассыпало, а мамаша ему: «Жив-отец-мой миленький, собери-ка хлопья!»

— Послушай, Цахи, еще случилась Армения, с красной глиной, я уткнулась в нее сослепу, на ощупь, и вдруг — еще не поняла что, но взвыла вся, утроба взвыла, загудела так — у-у-у. На соблазн родного праха — возопила. Как оторвусь? Как теперь буду — там? Армения кончалась, и возвращение в дом на краю яра с еврейской человечиной надвинулось. А жить — потрогавши Армению — жить захотелось бешено.

Как же от пропеченных глин, как возвращаться в роскошные места, где влажны тени, заросли и ямы, в сырые те места, воспетые, воспетые, в сирени и легендах; где уже нет оврага — края сровнялись с новым шоссе, с площадкой подъезда, напротив новых домов не стали строить стадион, нет, не стали, потому что поплыли глины, потревоженные, поплыли на город оползни оттуда, где в ясный осенний день, кругообращением планет все настигающий меня тот самый день, когда случайно — не сошлось во времени, в одно поколение не сошлось — в тот день, тот судный, случайно меня живую не закопали. И тенью шарахается, перебегает наискось, жизнь там перебегает несуществующее имя Сара.

И не хотя, упираясь, как тварь с перешибленным хребтом, в которую заложен, однако, неисторжимый закон — спасаться, уползать под защиту, — забилась, подтягиваясь на локтях и подгребая затылком и висками, и плечом, и как придется. И узнала, что уводило от сочных земель на край пустыни: страх лечь не в ту землю. Закон сохранения места: сохранить себя в своем, в сухом месте.