Рассказы - [17]

— Так не обиделся ли? — но он так крепко, несдвижимо сидел на стуле местного алюминиевого заводика, что спрашивать, я поняла, глупо.

Его узнавали, но не обращали внимания. Нет, все же отозвали, хотя главнокомандующий сейчас в отпуске и в гражданском. Его уводят вглубь, я пока потягиваю чай, и за спиной проходит официантка, такая кучерявая, будто ей на голову опрокинули корзину кучерей. Она проходит и трогает мое плечо и показывает на пароходик с цветным тентом, таким же, как над забегаловкой, — прогулочный пароходик у причала, как другая, плавучая часть кофейни, — и негромко на ухо она мне говорит:

— Ты пойди туда, туда пойди, там все, как ты любишь, можно на верхней палубе, чтоб обдувало, можно внутри, в каюте, там тебе будет и «занавеска в окне».

Хватаю ее руку, жарко вглядываюсь:

— Ты это знаешь, знаешь? — не отпускаю смуглую кисть, хочу вытянуть, вытянуть слово, хоть намек, а она спешит с подносом к буфету.

Рядом зеленая вода и занавес Голан на том берегу. Сейчас пароходик тронется, вода заурчит за бортом в самом деле, не во сне. Можно в воду зайти и поплыть. Со дна бьют источники, — поплыву среди прохладных столбов изменчивой, живой воды.

Подошел Рэуль, Ему пора, и мне, каждому по своим делам. И лишь потом вспомнила, что не сказала про занавеску в окне, как от ветерка развевалась, не рассказала ему, понимаешь, смотреть — куда? — только как она на ветру полыхает, убегает куда-то, где волны тамошние, речные, и по берегам ели: там я плыл по реке с занавеской в окне, с занавеской в окне, с головою в огне[32].

Не успела сказать про занавеску, как умирал, как сгорал он, головою в огне, пока с ума не сошел, но это еще длилось, пока не догорел весь, не умер пока, ну, лагерный сумасшедший, безымянный, понимаешь, в каком-то лагере, да, номер учреждения известен, — нет, не в отдельном для поэтов, а на общих основаниях, для всех.

Ой, но о чем это я, куда меня занесло, ведь я о том, как тут кричится «Ца-а-хи!»

— Цахцушкин! — кричу, осердясь (но не очень).

Такое уж игристое имя, что ему достается на все лады — Цахушка, Цахуш, Цухи, Цух-цух! И, наконец:

— Цах-цу-у-на! — кричит Шош.

А моему отцу и в голову не приходит, как отскакивает этот мячик в нашей лапте от края поселка в другой край. Наотмашь отхлестываем мы — Ца-ах — и имя свистит, рассекая воздух, и заваливается в траву — цу-у-у-на…[33]

Ухватываю его за плечи, тряханув, вопрошаю смеющиеся глаза:

Что делать, Цахи?

— Что?

— Что делать?

Приближаю свое лицо к его лицу. Щурюсь, как от ветра. Он натягивает на брови отцовскую армейскую кепочку с большим козырьком, закрывается рукой. Вырвался, побежал, спрятался. Я допытываюсь на весь сад:

— Цахи, а? Что будем делать, Ца-а-хи? — он краснеет, из-за аквариума выглядывает серый круглый глаз, а козырек он жует, запихнув в рот и все еще закрываясь.

Все-таки как они ладят с Шош? Дома их рядышком, и они приходят вместе, но здесь каждый занят своим, и обоим страшно некогда. Года два назад Шош строго блюла по саду, кто где какой словил кайф, чтоб тут же этот кайф и похерить: оттяпает груду кукол и тихой сапой выносит их спрятать за камнем, чтоб уж наверняка никому не достались. Нынче ее хлебом не корми — дай о ком-нибудь попечься. Так и бродит в заботе — кого бы пожалеть. Цахи не терпит добродетельных вспомоществований и любую праведную возню пережидает, как паузу в бытие, состоящем из действий и решений. Наскучит пережидать — его выносит вон на иные поприща с жутким воем полицейской сирены. Этому особенному, наждачному вою — не для человеческих, для марсианских ушей — тщательно обучились все мальчишки поселка.

Но по домашнему спокойствию, воцарившемуся между Шош и Цахи, ясно, что здесь что-то происходит. Вернее, что они уже все про себя решили. Давно ли? И когда началось? Неужто тогда, с большого камня?

На следующий год они идут в школу и, перекинув портфели за спину, будут поджидать друг друга и перекидываться словечками, которые я перехватываю в автобусе, но смысла не улавливаю. И в один год будут призваны в армию, и Шош, когда ее навестят в родительский день, кинется на шею матери реветь от тягот и чувств, а Цахи, дотаскиваясь до дому, первые недели даже к ней не зайдет, а сразу к своей калитке, теряя по мощеной дорожке в нужном порядке сами собой спадающие вещмешок, автомат, пояс с флягами, ботинки с проклятыми шнурками и прочее, так что на последнем шаге перед диваном останется упасть ничком и отключиться. И Цахина мама, идя следом, опытной рукой будет подбирать и заносить в дом разрозненные части новобранца, т. е., простите, его имущества.

Возмущенная Шош коршуном налетит, что это такое, даже не зашел, а Цахи и головы не повернет на ее голос. Урезонясь, она пойдет на кухню к Цахиной маме рассказывать вполголоса об их, девочкиных испытаниях. Потом Цахина мама заглянет в ванную — не уснул ли он там под теплой струйкой, а еще после они закидают друг друга вопросами, новостями и всякими переживаниями, она — в информации, он, конечно, — на Севере (какая граница будет самая беспокойная?), и за полночь будут возвращаться той же дорожкой мимо зарослей и забора домой.