Рассказы - [18]

И, прибыв из Н-ской части, открыв жалюзи, высунув подальше голову, она закричит:

— Цах-цу-на! — может, он тоже получил увольнение? вернулся на субботу? Надо пойти посмотреть хамелеончика… если хамелеончики не вымрут к тому времени, как динозавры, или… впрочем, не берусь судить, что займет умы нынешних шестилеток, — он же наверняка все станет прятать за непрошибаемой физиономией, это уж как пить дать, она… они же совсем другие, нет, не хватает им тонкости, идеальности галута. Настоянности мечтаний и отвлеченной духовной работы. Сразу видать, как заземлила эту породу земля.

Да, так о чем-то бишь я? О том, как кричится нам «Ца-хи».

— Ца-ах! — слышу я обкатываемый с наслаждением ц-а-аах в полуденном воздухе под небесами неизменно чистыми над мошавом в наших горах, — …цу-у-у-на-а!! — слышу я долго над лужайкой, где центральная контора, нахальные пучки неистощимых роз и сосновая аллея.

— Ну же, Цахцу-у-у-у-на… — спадает она на капризно-обидчивое, будто уже в комнате выговаривает из-за занавески, из кухни или за широким окном, распахнутым в палисадник, а он спрятался снаружи в кустах и не выказывается.

У меня сладко и тоскливо дергает в гортани — так вожделеет язык снова и снова звать со двора из окошка — Ца-а-хи!

Ну чего он хохочет, заливается, чего смеется, не переставая, будто знает, как я наслаждаюсь тайком, и во всю глотку напропалую подыгрывает мне.

Чего прет из него этот смех, что закинута голова и никак не хочет, чтобы ровно и прямо и не скача и как должно?

— Цахцу-у-на, — капризно тянет Шош, и я за нею на весь мошав смачно, в хоральных длительностях вывожу ту же тему.

— Цах-цуна! — мощно, с наслаждением ору я в полный раздув легких.

— А? — он оборачивает ко мне быструю лукавую физиономию.

— Тебя Шош зовет!

Ему немножко смешно, как всегда, как я на весь мошав пропеваю его неофициальное прозвище, и шустрый смешок, который не успеваешь разобрать — цхок — выстреливает из него.

— А? Где она? — и во всю прыть исчезает по следу за моим указательным перстом.

Сентябрь 1989

Из книги «Ближневосточные сказки»

От публикатора.

Давно хотелось познакомить наших читателей с творчеством замечательного иерусалимского прозаика Хагит Гиоры. Может быть, эта публикация не очень соответствует разделу книжных проектов — книга из которой взяты изложенные здесь тексты, давно опубликована, расхвалена восторженными критиками и почти раскуплена. Тем более интересно может быть тем, у кого её нет, побывать в гостях у этого замечательного автора, милой женщины и давнего друга студии «Корчак» — Хагит Гиоры.

Михаил Польский

Хагит Гиора живет в Иерусалиме с середины 1970-х годов. Некоторые из повестей и рассказов, вошедших в ее книгу «Ближневосточные сказки», были ранее опубликованы в журналах и альманахах Израиля, Западной Европы и США.

Я не знаю другой русской прозы в Израиле, где бы с такой мощью и красотой выразилось духовное срастание с обретенным отечеством, страстное узнавание родного, органичность своей с ним глубинной связи. И вместе с тем, от всех этих судьбоносных переживаний не отторжимы бесчисленные многоцветные нити, связующие душу художника со страной исхода.

Дора Штурман

Серьги праматери нашей Сары

— Ну, когда ты покажешь серьги праматери Сары?

Так прямо в лоб спрашивали они, не обращая ни малейшего вниманья на аккуратные зарубки: «как бы», «похоже», «примерно».

— Завтра.

— Ты уже три раза обещала завтра!

— Ты уже восемь раз говорила «завтра»!

— Ты уже миллион разов с четвертью и с половиной сказала «завтра», «завтра»! — И после этого выпада, вычерпавшего все, что еще оставалось исчерпать, настала тишина, и ее нечем было крыть.

— Ладно, раз уж так, я принесу, завтра я принесу, нет, правда! Только это не точно те самые сережки Сары, они примерно в таком роде…

Но уже стоял рев, и благочестивого толкования никто не услышал. Прыгали и орали «йеш» (по-русски «есть»), что на языке наших массовых эксов означает «гол!», «мы урвали!», «теперича наше!» «Йеш» они вопят, собираемся ли мы пойти в лес или купить мороженое. Вот и сейчас не упустили случая. «Йеш» им надо орать, а не серьгу праматери Сары.

Но все-таки было стыдно: я действительно обещала и тянула, как сохнутовский чиновник. И посему на час раньше поставила будильник — эту бессмертную железку (пропаду ей не было) я вывезла через границу за неуязвимость и бронебойную стервозность звука, чтоб не забыть страну исхода.

Сволочь затрезвонила, ввинчиваясь, как бормашина бывших времен, до самых костей с зуденьем, внятным и мертвому: «Мое дело правое, после меня не заснешь».

(А ведь немедля по приезде, как все просвещенные люди, которым открылись, наконец, дары цивилизации, я решила перестать вздрагивать и приобрела устройство западного толка, кротко помекивающее с деликатными промежутками; завела нежнейший входной звонок, натенькивающий сороковую симфонию, чтобы отныне трески и хлопки обратились в амадеевы звучания!)

Когда меня пропилило вдоль и поперек и по всем направлениям, я встала смывать опилочную пыль.

Под душем снова свежая и неизменная радость, что израильское солнышко задарма кипятит воду в бойлере.

Затем ресничной щеточкой прошлась по ресницам. Конечно, у праматери Сары они были длиннее и гуще. Пожалуй, как у Шахара-художника. Шахар на иврите — заря. Ресницы у нашей зари мягкие, пушистые, как опахала. Подымет — и на вас без всякой защиты в самом деле глянула светло-каряя поглощенно-удивленная вами заря.