Рассказы - [20]

Я объявила, что сейчас каждый может попробовать удержать драгоценность владычицы Сары хотя бы на одном только ухе.

Они подставлялись благоговейно, я, пританцовывая и припеваючи, закрепляла самодеятельным образом Сарины цацки, и вот: плавно отходили, оттянув шею, чтоб удержать, не расплескать награду.

Круг почета с диковинными тихими таинственными движениями.

Затем церемония снятия.

— Береги это до следующего праздничного раза![37] — и убегали вприпрыжку — рассказать, как сегодня примеряли в саду серьгу праматери Сары.

Девочки медлили, решались после младших и после мальчиков. Они рдели, потупляли глаза, готовясь к ответственности и величию, пока я возилась с подвеском.

Кажется, им было страшновато. По завершении все разрешалось сиянием.

А чертова девка Яэль, как всегда, выгадала.

(Каждый день я тряслась, что прохожие из соседнего Хирбе Садим догадаются наконец похитить ее для какого-нибудь кувейтского падишаха, — уж слишком безапелляционно, в каком-то круглом, земшарном масштабе была она хороша. Правда, никакой газельей робости, и глаз она не потупляла, наоборот, отлетев от швырков мальчишек — бесчувственные сабры не делали скидок на ее всемирную красоту, — перла снова, как танк, как десант «Голани» на скалы А-Буфора[38], — с сияющими расширенными зрачками, не слыша ни ударов, ни боли. Потом неделями громко стенала по саду от расквашенных коленок и синяков. И ни разу не заплакала в драках.)

Чертова девка Яэль не домогалась, не вскакивала и не протягивала руку. Она примеряла последней.

Она нацепила оба подвеска, прошла, не торопясь, к зеркалу. Никто ее не подгонял, не кричал сварливо, почему у нее сразу две ноши… У зеркала долго вглядывалась, поворачивала голову, улыбаясь неопределенно, никуда, и это была улыбка, за которую благодаришь Бога, что довелось увидеть.

Я молчала, и Шахар, наш косноязычный гений, которому мы год назад постановили сделать персональную выставку и НЕ ЗАВИДОВАТЬ (обвесили его рисунками сад и позвали всех родителей) — Шахар тоже не уходил. Он стоял у дверей с сумкой, с бессмысленной улыбкой младенца — бессмысленной улыбкой захваченного вулканом, или обвалом души, или иным чем-то, от чего не заслониться, как не заслониться от откровения.

— Ат яфа! (ты красива!) — выкрикнул он и выбежал вон. Но скоро вернулся, стал на пороге, на прежнем месте, и сосредоточенно возгласил:

— Ты тоже, как царица, как праматерь Сара!

И, порешив это дело, вышел широченными мужскими шагами, размахивая сумкой, так что я испугалась: снова он куда-нибудь ее закинет и затеряет.

А мне потом мамаше его отвечать.

Март 1987

Как соблюсти границу

Только у нас, где проходит граница сейсмических явлений, именно в северной ее части, у самой ближневосточной Швейцарии, — только у нас и можно было видеть прозрачнейшую, как бы выдуманную завесу из воздуха, отделяющую долину полосатых киббуцных хозяйств, наш район цивилизации и неучастия, от района, что за горами: там продолжено то же небо, тот же воздух и встают зарева, дымы. У нас же тишина, потому что второй план не озвучен: горы отшвыривают разрывы и уханья вспять. Мы по сю сторону в зрительном зале.

Наши газеты полны сводок, но мировая пресса о том, что радиусом подальше, где кончается иврит, — немеет, будто за горами мертвый кусок, выбеленный из карты мира. Наверно, потому, что нервный узел расположился несколько ниже, не там, где кедры, водопады, струи, где восстает война, а именно у нас, где в данный момент заводь.

Но вот телефон затрещал, весь мир затрещал, задребезжал, будто разом нажали кнопки всех сигнальных систем. Внимание, внимание, трубят все радиостанции мира… — оказывается, наши солдаты вступили туда.

И все были заняты нами точно так, как мы были заняты ими в галуте[39] — до звона в мозгах, до вылезания вон из кожи.

У нас же двинулись в телефонную, телевизионную и радиосеть тугим сплошняком армейские «даши»[40] — и перекрыли все.

Спустя несколько дней кожа каждого из нас стала кусочек огромного, далеко распространившегося тела: накалились и взбугрились мышцы, и мы вслушивались, напрягаясь, — когда, с какого бока вырвет кусок меня, где загорится рана.

Женщины вперялись в телевизоры. Ведь посылая даш, солдаты все время забывали сказать фамилию — были уверены, что в этот момент мы ловим их взгляды. Они улыбались, делали ручкой или с напряженной физиономией перечисляли родню, друзей, которым полагался «горячий привет» от Моше, Йоси, Цахи, от всех этих мужиков, обсевших военную технику (рев ее — фон всех передач). Корреспонденты, пропуская поток, суя каждому микрофон, подпихивали: скажи фамилию… где живешь, солдат? Но каждый боялся пропустить кого-то в своем поименном списке и не останавливался назвать себя, и за длинными рядами забывал сказать фамилию, и она затеривалась окончательно. Корреспондент спешил обойти всех сидящих на тягаче, передавал микрофон следующему, и следующий, облизнув губы и строго глядя в аппарат, заводил свой счет, распределяя кому поклон, кому доброе здоровье; оператор приближал к нам его глаза глаза сына Израилева, заботливый шепот «скажи фамилию» бесполезно лез на обочины записи; солдат нудил свое: кому поцелуй, кому — чтоб все было в порядке.