Рассказы - [21]

И так они шли в гроздьях родимых имен, называя нам нас же: от Йорама… всей мишпахе… сестре Хане… Орену… Гиле… И, втянутые экраном, впивали мы, не отрываясь, сладкий сок перечислений. И кто не видал эти лица, не слыхал эти нанизи, не опробовал каждое имя губами, — тот подобен пропустившему перечень наших имен во вратах книги Исхода, подобен самого себя пропустившему, то ничего не поймет о Стране, прочитай он о ней хоть сотню томов.

За горами же все длилась война. Нагнетались танки и слухи.

Матери волчицами кружили у телефонов, и все слухи войны, как ее танки, прогрохатывали по ним. Страшно было звонить, страшно причинить хотя б одно содрогание в доме, где кто-то воюет. Слыша их «да?», мгновенно прервавшее гудок, повисающее в воздухе, повернутое к судьбе, вопрошатель на другом конце провода, стыдясь, спешил освободить телефонное пространство — может, по святым переплетеньям медных ниточек пробивается ОН сейчас на линию, может, весть…

Тогда началось проникновение домашних хозяек на Север.

Между ущелий, на дорогах, заставленных новейшим бронежелезом, просачивались, отыскивая женихов, мужей, просачивались женщины.

Поставленные заслоны были бессильны: практически не было возможности задержать или отправить кого-либо назад. Дислокация менялась ежечасно, вторжение гражданок вносило в работу штабов тяжкую путаницу.

Тогда начальство распорядилось об устройстве пикников в частях, отправленных на перегруппировку. Семьи получили сообщения. Тут-то и можно было проезжающему по северной стороне видеть занимательные картины. Лесные склоны были забиты длинноствольными принадлежностями. Казалось, потычь лесок сверху, он загремит в ответ не листвой — железом. Солдаты это железо чистили, пудрили, смазывали — в жаркие дни оно хотело увлажняющего крема. Танк вынырнул на опушку. От дивного сверхсекретного ствола по линии прицела пошла веревка с ползунками, а по сторонам растянуты цветные одеяла, под ними с термосами и готовками расположились женщины.

Тем же, кто не был на заправке и перегруппировке, шли посылки с соками и пирогами.

Тогда и мы собрались всем детским садом и стали думать, как помочь фронту. Мы набрали по сладостным лавкам миндаль, изюм, вафли и многое другое в шоколаде. Также грецкие орехи с их царскими светлыми скорлупами и плебейски темные пеканы — все эти каждодневные веселые донные камешки, на которых, недоступно взглядам педагогики, бурлила недавняя наша жизнь ревностью и вожделеньем, и одареньем, и дележами.

Через неделю прибыла фотография с «дашем». На снимке парни в медвежеватых комбинезонах мехом внутрь хохотали, и лица утопали в меховой оторочке. Ой, закричала Яэль, у меня был такой, когда я была маленькая. И все стали вспоминать, какие у них были меховые комбинезоны — как мишки!

Тут стало известно, что в боевых частях спрос на сгущенку. Наклевывалась закономерность: чем мужественнее подразделение, тем большей сластенностью оно отличалось. Кривые были выведены военными психологами, но интенданты не успели провести по ведомости еженедельное снабжение. Мы начали сбор по домам, а также закупки в тюбиках и особенно в банках, знаете, где на этикетке розовый младенец уписывает за обе щеки тягучее блаженство — видели? Мы послали ящик с инструкцией: пробиваешь гвоздем две дырки, прикладываешься и тянешь, тянешь, как телок, длишь мгновенье, и мысль о его быстротечности не омрачает взора: жестянка не прозрачная.

Мы сообщали также о постановке «Цокотухи». Как гром свадьбы до небес («шамаим») рифмуется с грохотом до Ерушалаима и как величественен апофеоз: четыре жука держат хупу[41] и приплясывают, а под хупой муха с новым финджанчиком[42] (вместо самовара) и с женихом. Только вот шпага Комарика всякий раз ломается, и приходится свертывать ее из картона заново.

Когда из армии мы получили пакет, там была гибкая, на диво прозрачная шпажонка, она со свистом рассекала воздух, так что действительно пела по-комариному. Нас только предупреждали, чтобы конец шпажонки не попал в петельку у основания — вытащить будет невозможно.

Мы тут же составили столы и сели за рисование. Потом разложили рисунки куполом, округлили и подцепили клеем к картону. Вышло облако. Приделали ленты — стал перисто-развесистый парашют.

Ави и Ноа привязали к нему младенческий комбинезончик, тот самый, нещадно снятый с розового пупса. А еще через сколько-то минут из меховой оторочки шерстями, ушами, усами, зенками расцветала во все стороны морда. Рядом вздымалась труба победная, полосатая — хвост, расписанный в двадцать восемь рук любовно и мощно.

От радости мы кинулись прыгать, петь и хлопать — такой вышел кот! Разглядывали, гладили, шептали ему на ухо нежности, даже в морду целовали. Так, я уверена, начались фетишные культы.

Затем я взяла фломастеры и вписала в парашютные воланы то, что мне диктовали:

Будьте живы и здоровы. Чтоб все было хорошо. Чтоб вернулись скорее домой! Смотрите не умирайте!

Маленький Уди, брат которого был в Ливане, а мать, желтая изведенная волчица, каждый день доходила до продуктовой лавки, что напротив сада, как до другого конца клетки, смотрела на нас через забор, не двигаясь, не видя, не говоря ничего, и уходила, — щупленький Уди выговорил тонким голосочком: