Рассказы - [24]

Они тыкались клювиками: «А когда будет другое время — послезавтра?»

Я объясняла, что каждому овощу из нас — свое время. Они тужились, глазоньки озабоченные: ну, сейчас уже другое время?

Им приспичило, и некуда было деваться; но дело устроилось, и мы выехали погулять на север.

В моей же голове тем временем рассыпалась и перемешивалась одна картинка, и никак не могла составиться. Я то и дело начинала решать ее, как задачу — вчуже, на учебной доске, когда мелькают знаки, все видишь, понимаешь, все вытекает одно из другого, а накануне самого решения — бац, зияет абсурд, провал. Так и я принималась решать картинку то в автобусе, то вечером перед сном, то вдруг ясным утром — и поздно, поздно спохватясь, перемешивала кусочки.

Картинка как раз по дороге на север, на лесистом склоне, где проходят экскурсии. «Разбегайтесь!» кричу я им, а они цепляются за меня. Я кричу: «Только не вместе! не — вме-сте!» — не понимают ни черта, лишь сейчас видишь, как нужны были учебные тревоги, чтобы вдолбить: спасайся врассыпную, каждый сам по себе. А нынче без толку, они не умеют врозь. Они лезут из-за кустов, где их никто не видит, изо всей мочи бегут ко мне прижаться друг к дружке.

Сейчас нас одной очередью — р-раз и срежут, это просто — можно объяснить. Раньше можно было объяснить, а теперь поздно, правильная учительница. Кричу — но как отцепить их от себя?

Смешиваю картинку. У меня не воображение, а распущенная мешанина. Впрочем, почему мы несемся сломя голову, нет, нас несет по швейцарскому зеленющему склону. Дыбом чистые ледяные отроги, и сверкает на солнце свежая красота — будто наперегонки с двух сторон раскручивается видовой фильм. Мелькнули две колонны, изрытые временами, прекраснотелые, с тяжкими выточенными венцами, за ними — клок синего простора, Средиземноморье. И по всем правилам жизни и прочитанных книг надо мгновенье сие остановить, две прекрасные эти, возникшие навстречу, потрогать и сказать им…

Но мы летели по склону, ощущая лишь разрываемый воздух, и мозг продолжал отсчитывать красоты по сторонам, как банковский бешеный автомат отщелкивает, крутясь, бумажки.

Нас настигали, и на том самом склоне, где-то виденном, не то в телевизионной хронике, не то в газете.

(Нарушение международных норм… попустительство властей… экскурсия в пограничной зоне за! — за! — за!!! — границей… мы гуляли за границей, по загранице с детьми не гуляют… международный суд… все осуждают, как далеко зашла наша наглость — подстрекать детей… агрессивные программы в детских садах. Советский Союз подал заявление в ООН… понесли заслуженное возмездие — мы, мы, мы.

Министерство просвещения смущено и не знает, что отвечать. Кто дал разрешение на прогулку? Как никто? Сами взяли да поехали? Что значит «немного погуляем»? «далеко не пойдем, только глянем разочек»?)

Но за что ухватиться, рассекая воздух, уцепившись за сумочку? Шум нарастал, просвистывали ветки, треск нахлынул отовсюду. Тогда я вырвала из сумки бабушкин частый гребешок и отбросила за спину. И сразу стала за нами чаща одного роста елей и кипарисов. Пока те продирались сквозь внезапную жесткую их стену, дети скатывались вниз, а я затылком чуяла, как сейчас из-за окраинных сторожевиков выскочат те и полоснут открывшийся реденький склон. Тогда я выкинула бабушкино зеркальце с узорными берегами из пожелтевшей кости (последняя живая вещь, оставшаяся от нее. Бабушка в западной Белоруссии; низкая, влажная там земля и много гладких озер. Бабушка никогда не думала, что в Ливане есть тихие водоемы. «Бабусинек, правда же, Бога нет?» хитро спрашивает внучка-пионерка, а она так хи-и-тренько не отвечает. «Бабушка, а кто я?» — прибежала внучка со двора и спрашивает, запыхавшись. «Ты — маленькая евреечка», — ласково говорит бабусинек. Ах, ничего она не понимает, я побегу, а ребятам во дворе не скажу, скажу им: я — москвичка!)

— тогда я выкинула бабушкино зеркальце с белыми желтыми берегами (те быстро обегут!) и упала на чистую ограду каменного вымощенного водоема, я зачерпнула воды и хлестнула себе на волосы. Слава Богу, захватила ножницы; я чиркнула по волосам и швырнула крашеные седоватые пряди за камни. И вот закрутилась между камнями речка, вся в мелких водоворотах, — и не такая уж я кудрявая, волос отяжелел, ах, это в детстве такие ерепенистые шерстеня, что приходится натягивать их от пробора в косы натуго, чтобы сдержать… Речка разметывалась на водопадики, но ничего не могла, растекалась между камнями без толку.

Теперь оставалось только волшебное средство Макса Фактора[47], открытое на пороге нового бытия[48], проникновеннейшее снадобье нежить лоб и освежать окраинные поляны глаз и губ, снадобье, коего предназначенье, чтоб растворился ты в осязаньи и прикосновеньи.

Не очень я надеялась на Макса Фактора, действенного лишь в тепличных западных демократиях, но другого не оставалось.

На бегу нашарила я баночку (восхитительное хрустальное яйцо), загребла ее, прохладную, и хряснула изо всех сил об землю.

Но не увидела, как растекается белая гуща, — она сразу изошла в туман. Туман молоком вобрал все и клочьями стал догонять ясный зеленый склон и детей.