Рассказы - [22]

— Чтобы было, когда вы станете старенькими.

— Как?

— Чтобы было, когда вы станете старенькими, — повторил Уди медленно, тихо, будто заклиная всею магией, какую только мог извлечь из крошечного своего существа, — и уставился на меня серьезными глазищами.

Проворная красотка Элия, занятая обычно выяснениями, кто с нею сегодня дружит, бормочет благочестиво, как родственная тетушка: «Пусть заимеете вы подружку в армии, пусть будет вам с нею любовь да совет, а там в добрый час да за свадебку», и проверяет, пришептывая по слогам «сва-деб-ку», чтобы все буквы вышли из-под моей руки.

Недели через две после отправки парашюта мы натащили материи, бумаги и принялись выкраивать усики и крылья для Цокотухи и ее гостей. Из шелкового шнура получилась чудная портупея, из бархатной бумаги — эполеты и перо для шляпы Комарика. Мы ушли в это дело с головой, с руками и ногами и не заметили, как в зал вошел солдат со всею амуницией, влекомой по дорогам из Ливана ради нескольких часов домой.

— Спасибо от ребят, — сказал он и протянул пакет, похожий на завернутую вафлю. Все оставили свои причиндалы и окружили солдата.

— Что это? Мыльце? Шоколадка? Свечи?

Солдат разорвал обертку, мелькнула серебряная фольга. «Шоколад!» Солдат размотал фольгу, она была очень длинная, он передал мне конец, и мы натянули плотную блестящую полосу. «Теперь раскатаем вширь», — сказал солдат и стал разворачивать ленту. Он хорошо справлялся с ней. Внутри зажегся золотой блеск. «Подсобите-ка». Дети ухватились за ленту и стали развертывать в обе стороны, как золотой ковер в серебряных берегах. Граненые дольки брызгались, множились, будто мы открывали сверкающую звенящую мозаику. Наконец мы дошли до краев и стали вокруг золотого пруда, слегка поддерживая его в кончиках пальцев, как старинное самоцветное зеркало (цвет и жар шли изнутри) — и там перебегали, вспыхивали и сливались наши лица. Дети замерли. Шелест серебряной листвы наполнил сад.

— Это будет хупа! — в окоченении восторга выдохнул кто-то и в жертвенной тишине сбросил в пруд колпачок божьей коровки с рогульками. И тотчас волны побежали, вздымаясь и опадая; мы качали волшебные сети, и улов все увеличивался, фольга растягивалась и не рвалась, руки подкидывали, колыхали ее, короны, крылышки взлетали вверх — «И-и-и-оп! и-и-и-оп!» — и вдруг разом: «Как хорошо, как славно братьям усесться вместе!»[43] — Мы запели так слаженно, так упоенно, как воинствующий хор по субботним утрам в какой-нибудь из синагог Гуш Эциона[44].

И не заметили, как вышел солдат, как пошел себе, таща автомат, — так хозяйка с базара тащит авоську, никакой молодеческой перекидки.

Мы были заняты представлением, а он еще тремповал. Золотая хупа шелестела, звенела, гремела и вновь вызвала ликование. Зрители не выказывали ни нетерпения, ни отрешенности, хлопали продолжительно, и только когда разобрали детей, заторопились домой. «И где ты раздобываешь такие штуки?» — воскликнула, уходя, одна мамаша, имея в виду золотую хупу. А солдат-санитар все добирался к себе в мошав[45]. Совсем поздно, уже после вечерних новостей, он вошел в дом, обнял жену (она ждала, предупрежденная звонком), глянул на спящих детей. Жена шла за ним с бледным озаренным лицом и все касалась то пальцев его, то плеча, то ухватит щепоткой складку формы.

Он же сказал, что есть оказия, так он сейчас заедет к матери и сразу вернется. Джип ждет.

Все ее сияние — отвел. «Будто потом не мог бы». Молодое прекрасное лицо ее (такое лицо, должно быть, месяцами грезится солдату в его молениях о доме) дрогнуло от обиды, но она молвила: «Я с тобой» — и стащила с вешалки армейский бушлат времен ее собственной еще воинской службы.

Джип понесся в темной свежести сосен, выхватывая фарами петли лесной дороги, временами тормозя — кто-то выпрыгивал, махал водителю и сидящим и исчезал. Потом сели двое, которым надо было в мошав. Потом машина остановилась возле дома матери, шофер и двое вышли поразмяться. Была ночь и тишина. Дверь раскрылась, на пороге стала старая женщина в одной сорочке, на плечи накинут халат. Она ухватила плечи сына, но не удержала их и стала опускаться; опускалась по телу сына и по дороге целовала материю, закрывшую его грудь, ноги. Руки ее цеплялись и скользили вниз, и там, приникнув головой к его коленам, она продолжала целовать, все опускаясь — до земли.

Жена, шофер и двое из мошава стояли за спиной в дверях.

«Мама, мамочка, ну что ты», — повторял санитар, запахивая на матери сорочку, натягивая сползший халат, чтобы закрыть ее старые груди, стараясь удержать, чтоб не была она там, у ног. Она же нет, оставалась внизу с такой силой, что он ничего не мог поделать, и мычание выходило из нее между торопливыми поцелуями.

Солдаты и шофер отвернулись, а молодая женщина (дома в шкафу у нее хранилось платье из вышивки и бус, ни разу со дня свадьбы не надеванное, — подарок свекрови), женщина подумала, что все ее ночные бдения и молитвы и не приблизятся никогда к этому всхлипу, к этому сползанью благодарственному по коленям его вниз, к этому забвенью себя, стыда, людей.

Наши же дети спали после празднества.