Рассказы - [19]

Я достала подвесок — расплющенную железку, именуемую «бедуинским серебром». Вовсе не блещет: тусклая матовость породы в стране, где все камень и глина. И потому хранима вещь, и кочует по изгнаниям, и передаваема из рода в род. Посредине дымились камушки цвета горных расщелин на закате, а вокруг в звучном обилии выстроились дутые пупырышки, закрепленные рубчатыми колечками — тут красоту наводили нежным зубилом.

Насобирала я свои драгоценности, долго-предолго вникая в них над прилавками, так что торговец уже отворачивался, отчаясь.

Товар добирался вместе с ювелирами и продавцами из Саудии, из Йемена, а то из персидской державы, из краев Ассар-адона[34], Тиглатпаласара, Салмансара — царственный слог «сар»[35] перекатывался тут и урчал знакомо, почти родственно.

Пряча дрожь, я сгребала вещицы — внюхаться в них, покачать на ладони, и, о Боже великий, — приложить к своим бренным запястьям, шее, груди. И всегда, к обомлению, оказывалось, что не только царица Савская, но и я могу их, если вздумается, приобрести. Может, цены упали, оттого что моды поменялись?

— в нынешней Персии женщины повязали платочки, закрыли шеи до подбородка и скандировали теперь на улицах, требуя нашей тут немедленной поголовной смерти.

Разумеется, сегодня без губной помады в сад не зайти. Меж этих серег я просто перестану существовать. Скажут: нет садовницы[36] в детском саду. Кто с детьми?

Возьму простецки розовую, насыщенную, без намеков.

Далее, так уж и быть, все хозяйство на голове стянула в две короткие толстенные косицы, да еще, Господи, прости, вплела серебряный и красный жгуты с колокольчиками на концах.

Я звенела, как хорошо пристроенная овца из стада Авраамова. Немножко разволновалась с непривычки, но значительность, мощно преисполнившая меня до краев, была слишком густа, весома, чтоб расплескать ее зазря.

Потребовались, конечно, черная футболка с круглым вырезом для создания фона и черные широкие шальвары.

День прошел, я помалкивала, юлила, переводила разговоры и заметала следы, а они эти последние часы предвкушений уже почти и не приставали. В конце концов все расселись на коврике по-восточному и перешептывались, пока я извлекала из сумки расписную шкатулищу, обитую красным шелком. На обороте крышки было зеркальце. Я, смотрясь, прикрылась им, а когда опустила крышку, все увидели широкое ожерелье из серо-землистого металла. Оно состояло из насеченных шероховатых колец, набранных во множество рядов с воинственным однообразием. Металл, тускнея, облег кожу и безмолвствовал, подобно платине, вне всякой вещной претензии заявить о себе: «Посмотрите, какая я особенная, красивая». Он просто опоясал шею, как зубчатая стена с бойницами и смотровыми окошками — башню.

Может, поэтому все повскакали, затряслись, как я тогда, когда впервые обложила подступы к горлу этой тяжелой чешуей.

Враз потянулось двадцать рук — потрогать.

Тогда я выхватила из шкатулки подвесок и погремела, как колотушкой. Общество выразило восторг.

— И мне! И мне!

Я, скользя, как вышколенная гейша, повертывалась туда-сюда, чтоб всем потрогать и побренчать. То и дело выискивался обиженный, которому не досталось.

— А почему Шахар два раза? — завопила интеллигентная Тамар, которую я особенно ценила за благородные, исподволь навертывающиеся слезы при чтении истории Иосифа и братьев и всяких других историй.

Чтоб она заткнулась, пришлось разрешить ей ухватиться за подвесок еще раз. Ну, а уж после ублаготворять их профсоюзные вопли о справедливой дележке еще минут десять.

А затем и сама не стерпела, вытащила прекрасно-массивную пепельную цепь — ее широкие кольца курчавились семитскими завитками — подцепила в середине подвесок и уложила на волосы так, чтоб он свисал от пробора к переносице.

Бог весть каким открытием это им показалось. Они закричали: «Не снимай! Оставайся так!»

— Спляши нам! — потребовал Шахар и засмеялся от радости.

— Ты как царица.

— Как Сара!

— Праматерь Сара была царица.

— Нет, она была владычица, владычица она была, сара!

Они поспорили еще по этому поводу, а я решила, что, как вернусь домой, сразу запишу все в тетрадочку, чтоб никогда не забыть.

Тут, разбуянившись душою, я извлекла другой подвесок — как другую туфельку из кармана! — только мои подвески были вовсе асимметричные, и разные камушки-костры горели в них. Но зрители все равно ахнули.

— Вот, — сказала я, — владычица праматерь наша Сара, такие были у нее драгоценности, и даже еще больше с каждой стороны, до самых плеч! Но у меня мочка гораздо, гораздо слабее, и серьгу выдерживает с трудом, смотрите! — Я поворачивалась, чтоб всем было видать, как отягощено ухо.

Народное собрание приглядывалось досконально; было вобрано в глядение в не меньшей мере, чем я над прилавками; и я млела от благорастворения во человецех — границы, то есть перепонки поверхностей между нами терялись, как на берегу, когда распластаешься в прибое, или в пении а-капелла.

И было удивление, и было замирание, и, значит, ВСЕ ПРАВДА, ничего я не придумала тогда, в лавках, над звонкими этими оказавшимися и существующими вещами.

Тут всех обуяло удовлетворение и захотелось скакать.