Рассказы - [16]

* * *

…Да что я, подрядилась растирать себя об эти стенки? Сколько можно расклевывать себе мозги, эдак собеседуя? Что, нельзя уж и вынырнуть, просто так побыть, чтоб только я, не волоча за собою… в конце концов, ну, зачем я тут? — чтобы жить, так? жить, жить, наглотаться воздуха, иначе зачем закричала я, когда пуповина еще вилась красным жгутом, зачем разлепила губы, и в меня ворвался воздух земли, а? зачем ворвался? Нет уж, Ца-ах, Шо-шо — Шу-шу, эй, где вы там, Цахцушкин! Шошинский! Знаете, что я наделала?

— Что ты наделала?

— Ой, ой, что ты наделала?

— О-о, что я наделала! — закатываю глаза а lа Шош, хватаюсь за голову, — что я забыла!

— Ну, что еще забыла, — пугаются они и тоже затаращились, — говори скорей, что ты еще забыла!

— Забыла, когда сидели с Рэулем в кафе и говорили, говорили, о чем только мы с ним не говорили! — и я забыла…

— Про что говорили?

— Про всякое страшное, знаете, когда пугаешься до смерти, кайф потом рассказать, так я забыла, ффу, какая путаница, про занавеску сказать забыла… занавеска была в окне, легонькая, по щеке задевала и в сторону отлетала, про нее забыла… — расстроенно хлопаю себя по губам в наказание им, легкоречивым, неверным.

— Ну и перепутала же ты все! Снова все перепутала! — торжествуют они. — Какая занавеска? Это перышко! Ты что, забыла сказать ему про наше перышко? Как жалко! Так бы он пришел, и его бы расщекотало!

Ах верно, перышко, как я забыла? В саду было перышко, то есть провод от срезанной лампочки торчал и торчал, пока не была приобретена однажды гонконгская причуда из шелка и бумаги с несчетными висюльками, расписанная и трепетавшая, как плавники золотых рыбок. Внизу свисала малиновая кисточка, она-то и стала «перышком» при следующих обстоятельствах:

Решали, на какой высоте подвесить эту красоту, чтоб пребывала вечно. Мальчишки сокрушались, что «плохие дети все попортят»: какой нынче народ? разве его удержишь? Так пусть от греха повыше. Они, думаю, уже примеривались, как допрыгнуть и ухватиться за вожделенную кисточку. Шош, уставясь себе в живот, бубнила безостановочно на одной и той же ноте «ниже, ниже, ниже…», создавая анонимный гул, который, по всегдашнему ее расчету, должен перейти в глас народа. И хотя я твердо решила поначалу хранить красоту в неприкосновенности, чтобы парила недосягаемая, но вот стала опускать… еще и еще…

— Да куда же ниже! — заорала я, взбеленившись от своего послушания.

— Пока не защекотит темечко! — объявила Шош. Тут и порешили: пока не защекотит темечко! Такова, стало быть, судьба этого балдахина. Укрепили и сразу, чтобы проверить, прошлись под ним туда-сюда, уловляя щекотание.

О том и шла сейчас речь.

— Ой, что же ты не сказала про перышко!

— Зачем ему перышко? Он занятой, ему не расщекотится.

— Расщекотится, — упрямится Шош и на всякий случай прибавляет, — или можно обмахиваться в жару… Да! как раз можно в жару обмахиваться!

— Да ты в себе? Парашютистам плевать на жару! Рэуль парашютист! — презрительно говорит Цахи. Все смеются, что Цахи сказал «парашютист».

— Чего смеетесь? Я знаю! Он был у папы на работе, смотрел, как парашюты делают!

Все досмеиваются по привычке. Вопрос «Рэуль и перышко» повис за смеховой завесой и вышел за пределы видимости, неразрешенный. А между тем, мы с ним, с Рэулем, не далее как вчера действительно сидели в забегаловке на пристани. Он был в гражданском, без беретки. У него тот же стриженый затылок, красная шея, сцепленные брови, тот же знакомый по фотографиям жестковатый взгляд и еще более жесткие складки у рта. И те же сокрушающе краткие по одному рубленые слова, страшно конкретные, так что любая речь после них — утомительная жестикуляция.

Сидим в кафе, место фалафельное[31], сутолока, жарко, но веет отрада — ветерок залетает с озера под наш разноцветный тент. Здесь стулья крашеные, раздешевые, из гнутых алюминиевых трубок. Пролетывает саброчка в куцем передничке, своя со всеми, чернявая, и собирает посуду.

Мы сидим с Рэулем, главным над всею армией, сидим с главнокомандующим, просто так, ни для чего, для чистого удовольствия, поскольку у обоих у нас законная отлучка. Чтобы проставить кое-какие точки над «i», впрочем, сами собой разумеющиеся… уточнить оттенки. За чаем как раз и помолчим — о наисущественном, об оттенках.

Единственно, что беспокоило меня — не обиделся ли он на прессу. Пресса потрошила его за то, что он рушил ее игры. Игры состояли в том, что из тончайших разнозначных нитей загодя сплетали вопросы и с почтением, в котором, однако, тлела язвительность, подносили сей опасно-изысканный узел Рэулю — чтоб он высказался с учетом всех сплетений и натяжений. Рэуль безо всякого, до обиды, усилия, не собрав приличествующие морщины на лбу, как наивный, от природы натасканный пойнтер, вытаскивал из виртуозных извивов все тот же голый всем надоевший вопрос: жить нам или не жить. Вот на что, оказывается, надо ответить. Живописная куча петель обвисала, срезанная, и на срезе обнажалась жвачка, просто жвачка, пластмассовая, а никаких тонких проводников или высокого напряжения там и в помине не было. Вопрошатели впивались в Рэуля: уж не смеется ли он? — делалось неловко, скучно, и они угасали.