Рассказы - [14]

Солдаты особенно налегали на молоко. Видно было, как в напрягшихся вскинутых горлах бьется адамово яблоко. Оно колотилось, как пульс, проталкивая внутрь струю.

За регулярной армией двигались резервисты, поднятые по приказу о всеобщей мобилизации. Хотя на всех была та же форма, но теперь в гражданских машинах запестрела разноусая разногривая людская смесь. Машины тоже были разношерстные. Вчера они сновали, как жуки, сдельно и внаем или по своему хозяйскому делу, а теперь потянулись вереницей одна за другой вдоль красноватых, бурых, черных складок плато.

По сторонам стояли киббуцники. Они стояли с отбоя, надеясь увидеть родных, мужей, сыновей, братьев. Уходя на рабочую смену, оставляли дежурных — высматривать знакомые лица.

Шли легковушки и тендеры, «Перевозки братьев Ихиам», белый закрытый кузов с разухабистой надписью «Пекарня Йоси» и масляной физиономией в желтом колпаке; и знакомый минибус с выведенными спереди и на боках нагромождениями мороженого, политого густым бордовым соком. Шли «работы по стеклу и алюминию» и «все виды террас», химчистка с особыми гарантиями по тонким тканям, работы по дереву, швейная, бутик Ариэлы, молочные изделия и сыры пикантные, и запчасти, и ремонт, и постирочная Дани, парикмахерская Бени и, Бог ты мой, каких ремесел не напридумало человечество, — все они, разноцветные, с зазывными рисунками и тщательными виньетками, слившись со всего нашего потревоженного улья в одну длинную очередь, проходили теперь через всю страну, мимо тяжелой завесы Голан, мимо киббуцников.

Люди стояли и смотрели. Слезы, сырая роскошь, были выпарены из них начисто — ни миллиметра осадков не осталось в поколении, вышедшем из Европы, не выжать, хоть тресни. Так не бывает дождевых облаков над пустыней — эта благодать для других стран и для других историй. Новому же поколению в голову не приходило, что такое выражение чувств — плач — существует.

Люди смотрели на поток. И когда опомнились, растирая мокрые лица и умеряя толчки странных звуков, выходивших из груди, когда опомнились и огляделись — все, стоявшие у дороги, плакали.

Они отвоевались давно-давно, но сейчас, глядя с обочины, как уходят воевать другие, они плакали в голос.

Те же, что шли, шли в наступление, хотя еще не знали этого. Им предстояло перейти границу, в толщах каменных ниш найти тела в солдатских формах, прикованные к стенам и орудиям. И, не слышав о заградотрядах в СССР и не читавши у Геродота, как на Востоке бичами загоняют воинские шеренги в бой, они решат, что лишь в этом микроне времени, на этих километрах случился странный этот казус, вымученный, должно быть, от незнания тактики современного боя.

* * *

Пленка отчуждения между нами. Никогда не пойму, как остановить семьдесят или девяносто сирийских танков. Цахи поражен выносливостью жителей СССР: как они выживают, как не восстают? А я — прорвалась вопреки всему, наверняка переживаю за родню и геройски не показываю вида.

— Да, из Русьи всегда приезжают идеалисты, — говорит он с паскудной значительностью, будто зачитывает профсоюзное приветствие на митинге по проблемам «алии»[29].

— Слушай, Цахи, мокрое все было, края скользят, — надо было оттащить себя от края в сухое место, только это: перетащить себя от мокрого рва — в сушь. И нни-че-го больше. Один преголый инстинкт.

— А знаешь, я только здесь поняла, что та политинформация перед ямой с водой — то был кадиш. Ицхак оплакал мать; слова, какие требуются, все произнес до конца перед всеми. Я-то не знала тогда, что у евреев есть кадиш, и испугалась, что он сходит с ума. А он помнил: надо встать и сказать перед собранием. Как бы миньян, понимаешь?

— И еще: откуда тот ужас, побеление глаз? Так узнают старого ненавистника, пугало отроческих дней… или кого когда-то предал и убежал, а он — настигает.

— Ничего, Хагит, — благочестиво вздыхает Цахи и словно завешивает шторку, — главное, ты уже здесь.

Сонливость в прытком его лице. Вежливо раскланиваемся каждый по свою сторону шторки и с облегчением переходим на семечки и рулет, выставленный Ривкой. В этом прихваченном зубами куске мы уверены: можно разменяться мнениями на удостоверенной почве, той самой на вкус, на взгляд, на ощупь. Договоренность о терминах — в зубах.

Заглатываю пирог, испытывая снисходительность старой змеи. Цахи, конечно, герой, так что даже в голову не вмещается: он и заложников спасал, и с вертолета сигал, а после, уцепясь за вертолетную лыжу, откуда-то выбирался. Он с братом, забыла сказать, тогда перед праздником он и трактор с прицепом вытащил из канавы.

Он только не трепыхался там, где выкачан воздух, где ни неба, ни земли, и не знаешь, что нет тебе ни земли и ни неба. Трепыхаешься — и не знаешь.

— Цахи, почему сирийцы повернули? ведь оставалось всего несколько наших танков?

— Не знаю. Вряд ли и они знают. Они, ничего не скажешь, хотели пройти.

Ну! Еще как хотели! Валились на полосу в тридцать пять километров тем, чем валилась Германия на Союз во всю ширину фронтов. И незачем было переть тысячи километров до первых снегов — достаточно спуститься к озеру. И застревать негде — уже нет болот, сушь да гладь единственного шоссе. Полчаса ходу на бронетранспортере или на танке. И они валили…