Рассказы - [11]

Цахи носился вдоль фронта, кричал, ребята переползали, стреляли, швыряли гранаты. Строчил тяжелый пулемет. Танки стояли, задумавшись. Может, ждали подкреплений. Потом ушли. Подошли другие и, уткнувшись в стрельбу и снаряды пушечки, тоже повернули. Один пушкарик был ранен. Санитар Йоси убит. Цахи раскручивался, то ли симулируя наличие своей части, то ли в самом деле возмещая ее отсутствие. Сирийцы, упершись в громкое шебуршение и не желая его преодолевать, поразмыслив, шли в обход. Приказ был срочно прорваться к озеру, по мягкой, плавно спускающейся местности — к шоссе: там, среди гражданского рая земледельческих скоплений открывались главные артерии в долины Иорданскую и Изреельскую.

И Цахи крутился, чтоб ни в одну сирийскую голову не пришло, будто их осталось четверо. Остатки пехоты, рассеянные по Голанам, и танкисты, упершиеся в горловине короткого узкого спуска, слышали, как он кричал по рации команды на протяжении всего дня и сообщал обстановку в штаб фронта. К его голосу привыкли. Командующий просил по рации, чтобы он продержался еще немного. Стоял паленый жар горелых танков, жар октябрьских хамсинов и выжженных склонов черного плато. В этот раз он острее, жестче проникал в легкие — к нему был прибавлен жар обугленных в танках тел.

Воздух стоял недвижный. Может, где-то веяли его спасительные крылья, но сюда их дыхание не доходило.

* * *

Армяне обращали внимательные лица: помочь? я кого-то разыскиваю? куда-то хочу пройти?.. Нет, не кавказский флирт, но ковровая дорожка раскатывается под ноги. Ступаешь, а тебе неутомимо и почтительно раскатывают ее вновь и вновь, куда бы ни проходила.

И вот встал на холме белый прямоугольный портал, и от него разлились белые лестницы. На черно-золотой табличке шифрованное, как сезам, — «МАТЕНАДАРАН», и маленькими буковками ниже — музей… хранилище… институт рукописей.

Внутри продолжались и круглились лестницы, тоже белые, стекали со второго этажа и разливались в стороны по вестибюлю. На площадке среди разливов стояла группа брадатых, жгучеглазых, с веками, как на ассирийских рельефах, и мягкими скорбными ресницами; в светлых, наверно, за границей сшитых пиджаках — таких летучих.

Они были неправдоподобны, как на фресках. Один апостол, тонкий, легкий, держал папку и что-то говорил низенькому огромнолобому старцу. Старец внимал безмолвно, и так лилась серебряная его грива, что не остановиться и не поглазеть на это диво, длящееся разительно на виду пришлой публики, — значило не зажать пальцы и не схватить ткнувшийся в руку золотой рыбкой шанс. Наверно, старцы вышли из внутренних зал, которые там, за белыми лестницами.

Среди посетителей — несколько из гостиницы «Советская Армения». Девушки-экскурсоводы подхватывают группы, проходя в разных направлениях. Лица иногородних размыты, невнятны; наверно, армяне затрудняются нас различать, наверно, мы им на одно лицо.

Предмет обсуждения стоящих посреди лестницы не кончался. Хранители, избранные — такие бывают в Армении, и молодые, которые с ними разговаривают, — не расходились и продолжали углубленно свое. Я впитывала их, застыв на ступенях при входе и не имея сил сдвинуться. Спохватясь, делала вид, будто оглядываю интерьер.

Высокий, тонкий, тот, что помоложе, отделился от священнослужителей, немного спустился и, склонив слегка голову, спросил, не желаю ли я, чтоб мне представили «Матенадаран» и рукописи, в нем хранящиеся.

Сказанное предназначалось мне, никому другому, но как бы и не касалось лично меня, так отстраненно-почтительно было вымолвлено, будто я крыта была монументальной броней.

Бормоча и путаясь в благодарностях, слыша только трущийся о стенки тела, натянувший все тросы шар, воспаряю следом по ступеням. Так желанно ступать по ковровой дорожке. Никогда еще так не ступала я, Господи, по земле.

Не слыхала имен патриархов и не знала царей, но мудрые древние армяне опознали, отыскали меня, безымянную, в каталоге имен и родов и почтили, как современницу. И вот царское ощущение ласки возносит, и надо удержаться, пребыть в себе и не исчезнуть в престольных высях от счастья, и я — нет, вовсе не самозванка.

Следуя за вожатым, слежу, как выживали армянские буквы, подхватывая друг друга, как врезывались в камень — камень жгли, и чем больше жгли, тем приземистее упирались знаки и прилеплялись среди гор.

Останавливаемся у свитка, испещренного квадратно, не то клинопись, не то иероглифы, черные зигзаги — сгустки когтистых букв обнажены в четырех ладонях от моей сетчатки.

Гляжу беспомощно. Палица реальности, никакими волшбами не охватываемой, раскручивается над головой, расходясь по тихому залу, где посетители склонились над экспонатами. Беспутная, сечет что ни попало, белыми молниями просвистывая во все концы, а может, воздушный шар, тот, что распирал внутри, сорвался, и его заносит туда, где нет ничего, только гуденье и жар скукожившегося пространства.

Вожатый говорит:

— Закон[25].

А-а, так они существуют, протоколы встреч на Высшем Уровне, синайские, сионские! Вот моя прописка! ЗДЕСЬ, здесь прописана со всеми вывертами и неправильными склонениями. Удостоверена до последнего своего зигзага.