— Откуда, Толя?
— С разъезда я… Напиться есть?
Максимка вынес из палатки котелок, протянул Косыге.
Тот пил жадно, большими глотками. Потом обтёр ладонью рот и долго, протянув к костру руки, рассматривал свои сильные, с затвердевшими ногтями пальцы. Освещённое огнём лицо Косыги было сумрачно.
Сегодня с ним произошло вот что.
Утром, перед отъездом на перегон, Косыга узнал, что в их молодёжную бригаду ставят несколько малоопытных рабочих. Косыга сразу запротестовал против новичков. Он боялся, что из-за них бригада может оказаться среди отстающих, и потребовал у мастера перевести его в другую, где народ поопытней и посильней. Игнатий Иванович отказал ему в этом, а товарищи по бригаде горячо осудили поведение Косыги. Даже Граня Бойченко, с которой он дружил, при всех обозвала его плохим товарищем.
Гранины слова больно задели Косыгу. Долго бродил он по лесу, перебирая в памяти разговор с Граней. И, наконец, набрёл на огонёк.
Увидев у костра Максимку, он, как видно, задумал что-то…
— Эх, Максим!.. Обидели меня нынче, — сказал Косыга, растянувшись на траве у костра.
— Кто обидел? — удивился Максим.
— А эти… защитники твои! Мастер Лобазня и замполит.
— Зачем ты это говоришь: мои защитники? Игнатий Иванович и Осокин, они и для других, для всех!
Косыга вдруг поднялся, сел. Пиджак свалился на траву, расстёгнутый ворот рубашки обнажил его сильную загорелую шею.
— Защитники, потому что я слышал, как они о тебе спорили. Осокин чего-то заступался, говорил: сперва надо письмо про тебя куда-то отослать…
— Какое письмо? Про меня? Куда?
Максимка вскочил, недоумевающе глядя на Косыгу.
— А я знаю, куда? Мне не докладывали. Не об этом сейчас разговор. Эх, Максим! — Косыга ударил себя по колену, повернулся лицом к огню и заговорил сбивчиво и горячо: — Мне бы, знаешь, что нужно? Мне бы дело такое по своим плечам взять, чтобы про меня не то что здесь, в тупике этом, по всем железным дорогам слава пошла! Да я… — он с хрустом сломал и швырнул в огонь кривую корягу. — Да я один не то что два — четыре звена подниму! Только тогда не взыщи, пускай меня по другим не равняют… Говорят, кадры им готовить надо. Так, значит, я за эти кадры в ответе? За свой труд я ответчик, а не за чужой!
— Да ты про что говоришь-то? — не понимая, спросил Максимка.
— Эх, да где тебе понять! — Косыга махнул рукой. — Ладно, я тебе другое хочу сказать. Слушай: ты парень здоровый, а всё воду на перегон носишь да ломы раздаёшь. На пути хочешь поработать? А?
— На пути? Я-то… Я хоть сейчас!.. — Максимка даже задохнулся от волнения. — Я сам сколько раз просился! Да не пускают меня, Толя!..
— Не пускают? А я тебя с собой на пару возьму. Ты как раз завтра после ночи выходной будешь, так утром инструмент раздашь — и прямо к нам, на мой участок приходи. Мы с тобой им всем сто очков вперёд дадим! Я у бригадира двойную норму возьму, а работать вместе будем. Пусть не говорят, что Косыга новичков боится: ты сейчас самый последний из новичков! А как звенья свои сдадим, я тебя и представлю — видали?!. Тоже не лыком шиты: если захотим, и с новичками всех обгоним… Понял? Придёшь?
Максимка обежал костёр, протянул Косыге руку.
— Толя… да я тогда завтра вовсе не уйду с перегона. Как инструмент раздадим, — прямо к тебе. Правду говоришь, вместе работать будем?
— Сказал ведь! Слово сдержу! — буркнул Косыга, с силой ударив по шершавой максимкиной ладони своей большой, крепкой рукой.
Он встал и поднял пиджак.
Телеграфные столбы попрежнему тихо гудели, костёр горел ровно, освещая палатку, сложенные вокруг лопаты…
— Семьдесят второй идёт. Пошёл и я, Максим, — сказал Косыга, закуривая новую папиросу. — А завтра мы им покажем! Договорились?
Рельсы на насыпи тоже начали едва слышно гудеть. Потом ночной ветер принёс с разъезда тихий гул. Между деревьями прорезались два луча. Максимка уже научился по звуку определять, какой идёт поезд — товарный или пассажирский. Шёл скорый на Киев. Он прогремел среди леса, мигнул красным глазком последнего вагона и скрылся. Снова стало тихо. Максимка долго следил за Косыгой, пробиравшимся по тропке в сторону разъезда.
Тревожно и радостно было у него на душе. Завтрашний день будет для Максимки проверкой и доказательством того, что его, Руднева, можно поставить на настоящую, а не только на подсобную работу!
Паровоз с балластером стоял наготове.
Механик балластера пошёл к разъезду звонить по телефону, можно ли выходить на участок; машинист тоже отлучился, и только его помощник, которого все звали просто Василёк, спустившись с паровоза, в последний раз протирал и осматривал колёса.
В это время со стороны стоявшего в тупике поезда показался бегущий Максимка. Он бежал по шпалам, стараясь ступать через одну, то и дело сбивался и размахивал руками, подгоняя себя.
Василёк поднял маслёнку, тряпку, поднялся на паровоз и, высунувшись из окошка, с любопытством смотрел на Максимку. Когда тот поровнялся с паровозом, окликнул:
— Куда спешишь? Иль нам чего передать?
— Нет, мне на перегон… Туда идёте? Меня подвезёшь?
— Что, запоздал? Залезай, сейчас тронемся. Будет тебе проборка за опоздание.
— Да нет… Я с перегона только что… С нарядами меня в инструментальную посылали, а сам я выходной нынче… — бормотал Максимка, хватаясь за поручень и подтягиваясь на высокую подножку.
