Путь-дорога - [15]
— Раз выходной, зачем же тебе на перегон?
— А мне… надо!
Но Василёк, не дожидаясь ответа, отвернулся — и тотчас над головой оглушительно взвыл гудок; от разъезда к паровозу быстро шли механик и машинист.
Максимка забрался на паровоз, присел на круглый откидной стульчик у окна.
В паровозе было жарко. Свет подвесной лампочки дробился и блестел на щитке, в надраенных желтых кранах, рычагах, в сверкающем ободке манометра. Василёк быстро и ловко открывал и подкручивал какие-то трубки, из них со свистом и шипением выбивался пар. Потом одним движением раздвинул дверцы топки, оттуда рванулось белое пламя. Поднявшийся на паровоз машинист, отстранив Максимку, крикнул что-то в окно. Чёрное огромное туловище паровоза перестало дрожать, и Максим увидел, как мимо окна быстро поплыли телеграфные провода и близкие деревья. Металлический пол паровоза ходил из стороны в сторону, сверху в люке мелькало голубое небо.
Теперь Максимка поспеет на перегон к началу работы. Зотов уже раздаст инструмент и не догадается, что Максимка не у поезда, а снова на перегоне. А то ещё вдруг прогонит спать!..
Паровоз пошёл тише, загудел и остановился. Ветер донёс голос громкоговорителя: «Внимание! Подходит балластер!..»
Максимка осторожно скользнул в узкую, завешенную брезентом дверку паровоза и прыгнул. Потом перемахнул через кювет и побежал вперёд.
Издали он увидел Галаева, косыгиного бригадира: тот объяснял что-то Гране. Вот и Женя Чирков возле них… На соседних звеньях приготовились к работе девушки… А Косыги нигде нет…
Наконец на последних звеньях, откуда начинался участок другой бригады, он увидел его. Косыга стоял в кювете и ворочал клещами шпалу.
— Толя! Насилу успел я с балластером!.. А ты почему на отшибе, от своих далеко?
— A-а, пришёл-таки!
Максимке показалось, что с ночи Косыга осунулся, глаза его блестели недобрым, упрямым блеском.
— Давай становись! Не на отшибе, а от бригадира подальше. Три звена мне сегодня отвалили, видал? Теперь держись!
Три звена! Почти сорок метров пути! И бессонная ночь и вчерашний день отодвинулись от Максимки далеко-далеко. Наконец-то он при настоящем деле! Если бы Игнатий Иванович, если бы Осокин, а ещё лучше Николай Антонович Бондаренко увидали его теперь: как будто шире он стал в плечах, как будто новой силой налились его крепкие мальчишеские руки, когда он, по примеру Косыги, сбросил куртку, поплевал для порядка на ладони и, надвинув на лоб фуражку, чтобы не слепило глаза, встал рядом с Косыгой.
Балластер начал подъёмку пути.
А Женя Чирков между тем внимательно присматривался издали к работавшему на последних звеньях Косыге.
Женя чувствовал: с того дня, когда его перевели из подсобных рабочих в молодёжную бригаду и Граня взяла его, новичка, себе в напарники, Косыга точно рассердился на него. Перестал разговаривать, утром не пошёл с ним. Яшкой Леушкиным и Максимкой купаться, а вчера поздно вечером, вернувшись откуда-то из леса, забрал плащ, часы и ушёл, сказав, что будет спать с ребятами из четвёртой бригады на сене.
Теперь же, увидев на дальних звеньях около Косыги подвижную и решительную максимкину фигуру. Женя забеспокоился:
«Неужели Косыга его к себе в помощники подговорил? То-то он в конец участка ушёл, подальше от бригадира. Бригадир всё больше здесь, с новичками работает… Зачем это он парнишку неумелого на перегон позвал?..»
К Максимке Женя Чирков относился с заботливой лаской, — может быть, потому, что сам был долго подсобником, может быть, потому, что этот старательный и доверчивый паренёк напоминал ему оставленного в деревне братишку.
Но раздумывать было некогда.
Медленно оседала над перегоном поднятая стругом серая, дымчатая пыль. Надо было продолжать работу.
Вот она, беда!..
Как и всегда в дневные часы, до возвращения рабочих, в стоявшем среди леса поезде затихала, но не прекращалась своя, налаженная жизнь.
Комендант и завхоз обходили вагоны, в техническом отделе машинистка печатала очередную сводку, из кузницы неслись удары и звон железа, в магазине принимали привезённый из Слезнёва хлеб. Только клуб был заперт до вечера и с подстанции не доносился привычный стук движка.
У одного из вагонов с плотно затянутыми марлей раскрытыми окнами стояли двое: полная стриженая женщина в белом халате — врач — и Татьяна Ивановна. Привстав на цыпочки и приложив руку к глазам, Татьяна Ивановна смотрела на подходившую к поезду дрезину.
— Милые мои, никак с перегона везут кого? — тревожно спросила она.
— Да, мне уже передали по телефону. Из молодёжной бригады. Вы уж, пожалуйста, Татьяна Ивановна, помогите принять.
— Милые мои, да кого ж это?..
Охнув, Татьяна Ивановна побежала к дрезине. Дрезина остановилась, с неё спрыгнула девушка в белом халате. Она помогла спуститься парнишке с забинтованной головой. Испуганное лицо его было бледно и морщилось от боли, правой рукой он поддерживал левую, обмотанную марлей, и ступал осторожно, точно щупал ногами землю.
— Обопрись на меня, обопрись! — говорила девушка, поддерживая его за плечо.
— Сам… дойду, — упрямо ответил парнишка.
— Никак он? Максимка наш? Да где ж это тебя изуродовало? Ах ты, грех какой!.. — крикнула Татьяна Ивановна.
