Путь-дорога - [17]
— А у нас тоже река в деревне… — тихо сказал Максим. — Только мы больше сетями ловили. Речка у нас неглубокая, а быстрая. Бурнинка. Яш, — перебил самого себя Максим, — а тебя сюда на поезд кто определил? По вербовке ведь таких, как мы с тобой, не берут?
— Нет, я к брату на побывку приехал, когда отец помер, и после учеником в механической остался. А брата в город на шофёрские курсы отослали, он вернётся скоро.
— Яш, а вот… на перегоне говорили, я слышал: закончат до Слезнёва ремонт — и к Киеву. Там река побольше вашей Волги будет! Только мне уж с вами, видно, не придётся…
— Ну да, побольше!.. Больше Волги не бывает!.. Это уж куда пошлют. Погоди, кто-то к нам идёт.
Яшка встал. Босой и долговязый, в одних трусах и накинутой на плечи спецовке, он был похож в темноте на какую-то длинноногую птицу.
— Есть здесь кто? Почему свет не зажигаете? Руднев Максим в вашем вагоне? — громко спросили с лестницы.
За дощатой дверью послышались чьи-то шаги, с соседней половины ответили:
— У себя он, вы пройдите!
Максимка поднялся, сел. Задрожавшей здоровой рукой поправил свисавший на лоб бинт. И сам, не дожидаясь Яшки, торопливо надевавшего брюки и майку, пошёл отворять дверь.
— …Так, значит, ты думал: вот теперь все увидят, какой я. Зря, мол, держали подручным, я могу и старших обогнать? Так? — сказал Осокин.
Максим низко опустил голову и молчал.
— Ничего, что я закурю здесь? Спички куда-то засунул, не найду. У вас нету?
Яшка нашарил в ящике коробок и подал. Осокин чиркнул спичкой:
— Скажи, Максим, а зачем это тебе нужно?
Максимка поднял голову, насторожился.
— Я… я работать хотел, чтобы, как все…
— А ты разве не работал? У нас, по закону, на пути не выходит никто моложе семнадцати лет. Каждый поставлен по силам и… по уменью.
Яшка, сидевший рядом с Максимкой, сказал неуверенно:
— Ну да, значит, ему ещё два года воду таскать и лопаты на участок возить? Так затоскуешь!
Осокин подвинул табуретку к окну и отбросил за гвоздь занавеску — по вагону прошёлся тёплый ветер.
— Я к тебе, собственно, не затем пришёл, чтобы ругать или корить. Ты уже сам себя наказал. Я тебя просто спросить хотел, как старший товарищ младшего: как дальше жить думаешь?
Максимка смочил языком сухие губы и медленно, с трудом ответил:
— Жить как? Да разве сразу… узнаешь? Вот если человек… силу свою про себя бережёт, — грош цена ему. Нет, я так хочу, чтобы мне самому, своими руками за настоящее дело взяться!..
— А раздавать инструмент не настоящее дело? — Осокин внимательно смотрел на неясное, белевшее в темноте лицо Максимки. — Ну, а если бы мы тебя сразу в путевую бригаду поставили или, например, к машинам, на балластер? Как, по-твоему, справился бы ты?
— Нет, зачем на балластер? Не сумею я ещё.
— A-а, не сумеешь! А на пути умеешь?
— Нет, и на пути не умею, — тихо ответил Максим. — А я бы всё смотрел, смотрел, как другие работают, и тоже выучился бы.
— Нет, братец, одним смотрением тут не выучишься!
Максимка помолчал. Потом тихо, точно выдавая самые сокровенные свои мысли, заговорил:
— Я, товарищ Осокин, и про это думал, чтобы после на машинах работать! Только не знаю ещё, как добиться… А сейчас что? Выходит, куда тебя швырнуло, туда и дорога?
— Швыряет тех, кто слабый, а сильный всегда свою силу правильно приложит… — помолчав, сказал Осокин. — Я тебя, пожалуй, понимаю. Не скрою: когда Игнатий Иванович привёз тебя из города, мы сначала хотели отослать тебя обратно, в колхоз. Но пока передумали… Написали председателю вашего колхоза письмо. И вспомнил я самого себя в твои годы…
Максимка похолодел. Так вот про какое письмо говорил ему тогда у палатки Косыга!
Съежившись, Максим сидел тихо, и только по тому, что здоровая его рука без удержу теребила и мяла край одеяла, Осокин понимал, что он внимательно слушает.
— У тебя отец-то кто был? — спросил вдруг Осокин.
— Отец кузнецом был, до войны.
— И мать… умерла?
— Умерла.
— Вот и я тоже без отца, без матери остался, только поменьше тебя, годков восьми. Конечно, время тогда другое было и война другая, гражданская. Скитался, беспризорничал, попал в исправительную колонию уже таким, как ты, подростком, и сбежал. Всё мне казалось, что люди кругом зла хотят…
Спокойно, не спеша рассказывал Осокин притихшим Яшке и Максиму про свою жизнь. Гасил папиросу, закуривал новую и отворачивался к окну, как будто там, на темнеющем летнем небе, перед ним проходили вызванные его памятью люди:
— Помню, пристал я после колонии к лесорубам. Это было далеко, на Каме. Жили мы в землянках на берегу. А кругом чаща — не пройти!..
Яшка шевельнулся, подвинулся ближе к окну.
— Наша работа начиналась, когда спиленный лес в реку свалят: надо было брёвна сортировать, вязать. Теперь больше всё машинами работают, а тогда руки, багор, канаты — вот и все твои помощники… Собьют из брёвен плоты и гонят вниз по реке. Я среди грузчиков был самый молодой и слабосильный. И зарабатывал, конечно, меньше других. А мне уже думалось: накоплю денег, уйду в город, поступлю куда-нибудь учиться! Грамоты у меня всего ничего было — один класс сельской школы…
