Жила в Ташкенте девочка

Когда я была маленькая, к нам пришел в гости дядя Саша Першин. У него были светлые усы и веселые серые глаза. Дело было вечером. У нас горела керосиновая лампа, потому что электричество было выключено. В то время гостей угощать было нечем, и он сам накормил нас тем, что получил где-то в столовой: вяленой воблой и черным хлебом, который мама разделила на четыре маленьких кусочка — мне, Васе, себе и дяде Саше.

Мне нравился дядя Саша, а чем — я тогда не могла понять. Просто он был хороший, и когда приходил к нам, а это бывало редко, становилось очень хорошо. Так же холодно, так же темно, а все равно хорошо.

Разговор был длинный, я не все поняла и запомнила, но главное-то поняла. Дядя Саша уговаривал маму забрать нас и ехать в Ташкент. Мама говорила, что очень хочет, но никак, никак не может. По тому, как горели у Васи глаза, я поняла, что поехать бы стоило, да я еще знала, что в Ташкенте живут наша бабушка и две мамины сестры: Таня и Вера. Но дядя Саша говорил не про бабушку:

— Там нас, большевиков, маловато, Елена Ивановна. А вы-то для нас клад. Знаете местные условия, узбекский язык, не так ли?

— Какое там знаю… — смущенно говорила мама. — Плохо знаю, забывать стала. И здесь начатое бросать жалко. Но если пошлют, конечно, поеду.

— Подумайте серьезно, Елена Ивановна, надо, надо ехать. Такое у нас там засилие меньшевиков и эсеров.

Да, в то время эти слова — меньшевики, эсеры, Керенский — и другие вроде этих то и дело могла услышать даже девочка моего возраста. Только я не очень хорошо их понимала. Про меньшевиков думала, что это такие маленькие людишки, вроде лилипутиков, и очень хотела их повидать, а про эсеров я и придумать ничего не могла. Зато мой брат Вася, которому было уже двенадцать лет, не только слушал все разговоры, но и принимал в них участие, задавал дяде Саше вопросы. Маме это, кажется, не очень нравилось: она боялась, наверное, что дядя Саша будет считать Васю невоспитанным. Но дядя Саша отвечал Васе как большому и даже иногда принимался с ним спорить.

Мне было немножко завидно, и я стала придумывать, что бы такое и мне спросить у дяди Саши. Наконец я тихонько дернула гостя за рукав:

— А у вас есть дети?

Наверное, вопрос был неожиданный, и все засмеялись, и Вася тоже, как большой.

— Наша Иринка еще совсем глупая, — сказал он.

Мне стало очень неловко. Тогда дядя Саша взял меня на руки и продолжал свой разговор. Я согрелась, прижавшись к его шершавому пиджаку, и заснула.

Проснулась я утром в постели и думала, что сегодня же мы начнем собираться к бабушке в Ташкент. Но не тут-то было. По-прежнему мама уходила на целый день. Иногда Вася водил меня в какую-то столовую, иногда дома варил похлебку на маленькой железной печке, которую называли «буржуйкой».

Была холодная осень 1917 года. Нашу комнату в деревянном домике в Зоологическом переулке невозможно было натопить. Я все время мерзла. Совсем не гуляла, а сидела закутанная в старое ватное одеяло и читала книжки.

Вася же был в семье главным добытчиком. Он один раз раздобыл где-то и принес домой целых два фунта хлебных крошек.

Как-то я спросила маму:

— Почему дядя Першин к нам больше не приходит?

— Вспомнила! — сказала мама. — Он уже давно в Ташкенте.

А я и не думала забывать. Я просто каждый день ждала, когда же он придет.

Я заболела брюшным тифом. Только поправилась — схватила корь. Так и прозевала главное: Октябрьскую революцию. А жили мы тогда совсем рядом с Пресней, в самой гуще событий.

С Советской властью у нас в доме появился детский сад «Ромашка». Я, конечно, туда ходила. Только теперь не помню, как звали тамошних ребят. Зато помню, как интересно нас там кормили. Иногда мы жили прекрасно — каждый день ели кашу. И вдруг каша исчезала — крупа кончалась. Но голодными нас не оставляли: всем давали на завтрак, обед и ужин шоколад — хлеба совсем чуть-чуть и большие куски шоколада. А как-то раз не было хлеба, шоколада, каши, и мы ели паюсную икру, запивая ее кипятком.

Прошла зима, прошло лето, а Ташкент все оставался далеким-далеким городом. По вечерам, когда у Васи было доброе настроение и ему надоедало меня дразнить, он рассказывал мне, какой Ташкент, какая бабушка. Если мама заставала нас дружно сидящими возле нашей железной печечки, она сразу приходила в хорошее настроение и хвалила Васю. По правде говоря, это бывало редко. Просто трудно представить, почему Васе так нравилось дразнить меня и задорить. Может, все старшие братья такие? Другим он меня в обиду не давал, а сам чего только не выдумывал. То намажет мне нос желтой акварельной краской и убедит меня, что я больна золотухой. Так доказывает, что я покорно ложусь в постель и лежу с градусником. То обещает отдать меня в Зоопарк в обезьянник: там, говорит, выдают хорошие пайки — апельсины, конфеты. Я никогда в жизни не видела апельсина и соглашалась идти на эту странную работу. А он, добившись моего согласия, надо мной же потешался. Ужасное вероломство!

Но вот зимой 1918 года мы наконец собрались в Ташкент. По-настоящему собрались, и не одни мы, а много маминых товарищей. Их посылали туда на работу. Оказывается, открылся путь из Москвы в Ташкент — можно ехать.