Пророк - [26]

…это когда они на море, с мамой, «в лягушатнике», он залез на камни и посмотрел вовне… и вдруг увидел самую настоящую морскую пучину, которая, вероятно, та же самая, какая бывает и в тысячах километров от берега… и до чего же тоненькой перегородочкой он от нее отделен! жутко стало от этого понимания — так вот и ветер вдруг означил непреодолимую пропасть между летом и осенью… и уже не вернешься назад, не успокоишь глаз на зеленой траве, ибо трава эта — уже совсем не та, это волк в бабушкиной постели… чувство катастрофы лета, его слома, смерти… ветер вернул его в пучину реальности; убил в нем жизнь, но вернул в реальность… и этот метафизический лес на краю горизонта, все время исчезающий, исчезающий, но никогда не исчезающий до конца…

Рекламно-шампунно-колготочные девицы обсели стойку. Видны были их классные задницы, чуть расплющенные сиденьем, а над задницами — полосы голых спин. В-а-ххх… Холод в животе. Попытаться познакомиться? Девушка, который час? Его аж передернуло.

Правильно, что они не пойдут с ним (кое-кто, может, и пошел бы за деньги — впрочем, кафе здесь было другое), но он не об этом сейчас думал. Он думал про «всерьез». Правильно, что не пойдут. Любовь к себе он неизменно воспримет как слабость. И тогда либо он покорит ее себе, сделает подстилкой, половой тряпкой, — а потом вышвырнет, потому что презирает тряпок. Либо, если она не покорится — они переругаются-передерутся — и она уйдет от него. Только так.

Все правильно. Любить такого, как я, невозможно.

Подошла его официантка.

И он понял, что любит ее.

Вы красивая, сказал он, глядя прямо ей в глаза. Он слышал, как стукало сердце. Он стал красный как рак, даже волосы потрескивали — шапка на нем горела. Он признался в воровстве.

С какой-то гибельностью, с какой-то доведенностью до последней черты он смотрел ей в глаза. Да, я сказал это. И мне плевать, что ты об этом думаешь. Вот что говорили его глаза.

Looking for the summer…

Подобный английскому сплину… Это и был английский сплин, все тот же самый, за двести лет он нисколько не изменился.

Ой, да ну вас, комплименты сразу разговаривать! — сказала весело она.

Он несколько воодушевился.

Когда же я комплиметы говорил? в виде чаевых разве?

Ну, вот сейчас сказали.

Но тут же обеспокоилась:

Ой, а что с галстуком-то у вас?

Галстук, полустянутый, растянутый, позорно-обвисший, так и болтался на его шее.

Эк! Как раз кстати.

Тьфу, надоел-то как, сказал он. У вас ножа или там ножниц нет? А то хрен порвешь его!

А просто снять не умеете? удивилась она.

Не получается. Еле надел его.

И прибавил:

Со школы не надевал.

А сейчас почему надели?

О! Тут целая история, — он махнул рукой, как можно более комически-безнадежно.

Она пошла за ножницами.

Галстук плохо поддавался маленьким дамским ножничкам. Но он дотерзал, докромсал, наконец, его и швырнул в сторону не глядя. До чего, оказывается, осточертел он ему, невзирая на все предшествующие события.

Она смотрела на него смеющимися глазами.

Он отдал ей ножнички.

Ну, приятно вам посидеть, сказала она и отошла.

Брат все это время жил в нем. Он больше не болел, но он понимал, что история с ним только начинается.

Лет с пяти (или с одного?) он знал, что такое баба — это нечто, что надо поймать, скрутить и отыметь. Откуда он это знал? Кто сказал ему это? Абсолютно непонятно.

Один раз ему неожиданно позвонил Грыжа. Столько лет они не виделись. Странно, что позвонил именно Грыжа, которого он терпеть не мог, и это было взаимно. Но Грыжа, сильно поддатый, сентиментальничал, вспоминал золотые деньки и в довершение предложил приехать. Он как-то легкомысленно согласился, любопытно было посмотреть на человека из сгинувшего мира.

Грыжа был поблекший, потрепанный, испитой. Пробавлялся каким-то мелким бизнесиком, не шибко, судя по всему, удачным. Но, в общем, был узнаваем. Жил он в маленькой, перекошенной квартирке, доставшейся ему от матери, по сей день работающей проводницей в поездах. Мать как раз оставила ему партию яблок посушиться. Он запомнил эти твердые зеленые яблоки, постоянно перекатывающиеся под ногами с дубовым стуком.

Грыжа оказался гораздо пьянее, чем звучал по телефону. Он был мрачно и задиристо пьян. Только глянув на него, он понял, что зря приехал. Но никуда уже не денешься.

Грыжа, неприятно усмехаясь, представил ему свою жену. Обычная, посредственная шалава. Что-то было сомнительно, что она действительно жена.

Да это все неважно.

Он и не помнит, с чего всего началось. Обычная вроде «семейная сцена». Милые бранятся.

Не помню.

Грыжа начал ее молотить, методично и сильно. Он, пьяный вхлам, наблюдал за этим, что-то бормоча.

Ее физиономия параллельно опухала и от побоев, и от слез, она ревела, не пытаясь убежать, яблоки сушатся, перекатываются по полу, и вдруг он — сам не понял как — присоединился к Грыже, сам начал ее бить и бить и бить, не всем плечом, не всем корпусом, но тем не менее бил, бил, бил и сатанел и зверел и…

Он вдруг очнулся.

Грыжа. Что ты делаешь? Ты убьешь ее.

Чужой, неслыханный прежде голос с изменившимся тембром и присвистывающий, как дешевая свистулька.

Именно этот новый тембр и услышал Грыжа сквозь весь этот бред, он сразу же подумал, что не громкость, а именно тембр спас дело, спас шалаву, как потом выяснилось.