Пророк - [24]

Он услышал, что издает низкий, ровный, монотонный звук, где-то низом горла, звук, лишенный какой-либо эмоциональной окраски.

Лицо брата. Сияющие глаза. Так они не сияли при жизни. Портфель.

…1942 года больница была захвачена немецко-фашистскими войсками, учинившими зверскую расправу над больными…

Он вспомнил, как читал это в дурдомовской стенгазете, красные фломастерные буквы встали перед глазами. И он завыл, жутко, мерзко…

Но тут же сунул обе кисти себе в рот, чуть не разодрав его, вытье смолкло. Остался тот же низкий звук. Вроде чуть легче. Но потом увидел лицо брата и расстреливаемых психов, даже непонятно, кого больше он жалел, они слились и он пал на колени в позе умоляющего, как будто рассчитывая классичностью этой позы призвать в помощь всех умоляющих до него, сколько их было. Задрал голову и всем лицом уставился в небо. Небо было однотонное. По нему плыл еле заметный серенький дымок… Дрын в его груди вдруг провернули как-то особенно грубо, на два оборота, сильным, мотоциклистским движением, газу дали. Он скрючился. Не хватало воздуху. Не вздохнуть… Подавился слюнями как будто…

Он стоял на коленях и дышал. Начал чувствовать боль в ушибленных коленях. Потом медленно, осторожно встал. Пошел прямо вперед, понимая, что надо идти любой ценой, неважно куда. Впрочем, надо бы по площади, которая, как правило, безлюдна, за исключением голубей. И тут еще один кадр с братом. Но только со спины, о чем-то с тоской задумавшись, уже не мальчик, а парень. И это согбенная спина подействовала на него, разумеется, так же, как и лицо — опять дрын, и как-то свежее, крепче, — то впечатление от лица с портфелем уже успело слегка притупиться, — а вот это — свежее подкрепление, и к точно такой же, первой боли примешался еще и ужас — ведь таких кадров миллион! его не хватит на все! Крутанувшись, он резко сменил направление движения, посмотрев только, чтобы с площади не уйти, дрын поворачивался и жег, пек, но он понимал, что на одном месте капут, с просевшими коленями он все брел прямо.

И так вот и дальше. И так вот и дальше. Еще кадр (а еще и старые стали возвращаться, набравшись свежести) — дрын — крутанулся на месте — сменил направление. Ломаной, ломаной линией он передвигался по площади перед этими каменными мощами, перед этими фраерами-голубями. Заметил, что разбившиеся на кучки голуби уже не прохаживаются, а застыли и все как один глядят на него. Он мог бы поручиться, что видит их раззявленные клювастые пасти. Это его злило где-то там далеко…

…наконец он понял, что уже можно пойти к людям. Он почувствовал, что площадь надоела, что он устал, что он хочет есть и даже, может быть, пропустить пивка. Боль как будто опустошила его, и пока что нечему было болеть. Пока что. В голове каша. Он даже не пытался в ней разобраться. Он только понимал, что отпустило, отступило пока.

Странно, как это он забыл закурить. Первая реакция, казалось бы, на все.

Но его ждало нечто такое, чего он предвидеть не мог. И что сейчас было ему более чем ни к чему. Пожалуйста, когда угодно, но не сейчас. Вот уж невезение.

Подходя к метро (решил съездить в свою любимую кафешку, глотнуть своего любимого пивка, пообмякнуть, да заодно и вспомнить метро, в котором он давно не был), он увидел обычную метрошную толпу, обступившую уличного певца. Но что-то в этой толпе было странное. Какая-то она была молчаливая, насупившаяся… Что-то тут не так, он сразу понял. И пошел посмотреть, что там. Он пошел на толпу, как на приманку. Понимая, что совершенно нечего ему там делать.

На земле плясал мальчик без ног. Точнее он довольно ловко прыгал, припрыгивал по земле, иногда ухитряясь выводить в воздухе руками простенькие цыганообразные пассы. Женщина стояла поодаль ото всех и плакала, и даже не пыталась вытереть свое толстое лицо. Мальчик пел механическим, сипловатым, простуженным, заведенным голоском, почти без мелодии. Да и носом хлюпал. Рутина, в общем. И эта заведенность, эта безголосость делала картину еще ужаснее.

Он процепенел так несколько секунд, потом его как сорвало, и он зашагал прочь, прочь от толпы, от мальчика, от женщины. Но следил, чтобы не идти слишком уж быстро, иначе бы заметили его торопливость, кинулись, догнали. И заставили бы дождаться окончания номера. Надо не привлекать к себе внимания. Он все-таки вернулся, достал из кармана какую-то бумагу и бросил ее мальчику в кепку, не посмотрев на него.

Он не видел, куда шел, серые дома проходили мимо, людей он совсем не замечал, только машинально чувствовал лицом, как крепнет холод и ветер. И, кажется, становилось темнее. У одного канала он свернул на него и зашагал по набережной. Он видел черные чугунные ограды, чувствовал, какие ужасно холодные они сейчас. А темнота наваливалась неотвратимо. Щипало нос. Начало жечь уши. Люди исчезли. Один раз он только видел мальчика и девочку, тащивших что-то волоком по снегу. Вроде он видел раньше что-то такое? Дети появились и тут же пропали во тьме. Дома было видно все хуже, но он знал, что они рядом. Свет из них, хоть и слабый, продолжал идти — правда, как будто не из окон, а из каких-то дальних, очень дальних комнат.