Пророк - [27]

Грыжа услышал.

Повернул к нему свое багровое, безумное лицо.

Гры… Саня. Нас закроют. Саня. Ты понимаешь? моля, чтобы Грыжа понял, что значит «закроют».

Кажется, Грыжа что-то понял.

Он потащил ее к выходу, злился на нее, что та как оцепенела, и крыл ее матом — для Грыжи, а не для нее; возместить матюгами не додаденное Грыжей; случайно пнул яблоко — оно отлетело по полу, очень быстро, но все с тем же тяжелым, твердым катящимся перестуком, осталось несколько метров до двери, а эта дура еле ковыляет, и он влепил ей звонкий подзатыльник, он видел спиной Грыжу и умолял судьбу успеть до двери, подзатыльник получился какой-то отеческий, гы-гы, она, сразу как будто что-то вспомнив, поскакала, а он орал матом.

Давай отсюда! проорал он ей в парадняк.

Вернулся. К его удивлению, лицо Грыжи было все так же пугающе багрово.

Грыжа перебирал пустые бутылки, да еще на всякий случай наклонял в воздухе и смотрел на свет и вдруг взвизгнул, не найдя добавки, и зафигачил пустой бутылкой в мебельное зеркало, зеркало посыпалось.

Винище же осталось, засюсюкал он.

ТЫ ЧТО?? ПОСЛЕ ВОДЯРЫ ВИНИЩЕ? как о кощунстве.

Он испугался.

Да ничего, Саня, ничего.

Слушай, ты сиди, я сам сбегаю.

ЗА ВОДЯРОЙ??

Да-да, за водярой. Мигом.

Уехал на тачке

…смешно, но ему и по сей день стыдно перед Грыжей, что он его кинул с добавкой…

Самое дикое, что злополучную шалаву ему довелось видеть еще один раз. В какой-то из многочисленных братовых компаний, иногда он там бывал.

Шалава была как новенькая. Сразу узнала его:

Ой, ты такой молодец, Олежка! А этот дурак такой, да? Он не соображает, что делает, да? Ужас такой! О-о-о-ой, ты такой классный, Олежка!

Она чувственно поцеловала воздух. И нежно погладила по руке.

Он не стал говорить, что он не Олежка. Он только вежливо кивал и улыбался.

Офис-кабак, как ни сопротивлялся, все-таки становился больше кабаком, чем офисом. Дым, угар, пьяный ор. Близкие тихие компании и далекие громкие. Хотя он в углу, ему слышно меньше.

Вот уже пустая бутылка «Гиннеса» перед ним. Ни в одном глазу. Бывает. Перенервничал. Но нестерпимо захотелось в клозет. И так бывает.

Направился к буквам WC, там где два треугольника, один вверх острием, другой вниз. Но по пути зашел в какую-то дверь (как-то раньше он ее не замечал).

Круглая сцена. Ритмично дубасит какая-то электронная музыка, громко, почти невыносимо, как это у них принято. И — вспышки, вспышки, вспышки. Красное, зеленое, синее, оранжевое, черт знает какое, глазам больно. Электрические цвета. Но на круглой сцене для танцев никого. К чему тогда музыка? И тут он увидел мальчика лет семи, который ходил кругами по сцене, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Мальчик раскинул руки и принял форму креста. Он изображал самолет, жужжа себе под нос.

Он постоял и посмотрел на мальчика.

Потом вернулся к своему столу.

По-быстрому выдул еще бутылку «Гиннеса». Все стало на свои места. Повело. Англичанин из динамиков кончился. И оттуда же, где раньше был он, запели-заиграли «писню». Калына. Верба.

Он слушал писню, вкушал ее, отдавался ей, как вконец изголодавшаяся по мужику тискаемая баба.

Опять пришла весна.

…снов дивчина даруе свое сэрце мени…

Весна. Вечное возвращение первой любви… предчувствия ее…

Вновь мой сад загадочно пуст.

Боль красоты. Обещание счастья, которое никогда не сбывается. Нитка, ведущая в другую жизнь, и вдруг она внезапно обрывается, и пробуждение мучительно, и только мертвые провода торчат из меня, пучки металлических волосков…

…ослепленный сверкающими, переливающимися, как бриллианты, слезами он входит в сад. А сад-то яблочный, только после дождичка, он весь сверкал и переливался навстречу его слепым, сверкающим глазам. И солнце выглянуло, поглядело, да и осталось.

Песня кончилась.

Теперь тенор-саксофон втолковывал что-то грубовато-дружелюбное…

Красавец с печальными сутенерскими глазами сидел тут же. Из нагрудного кармана свисал носовой платок.

Тянула через трубочку свой коктейль дама под вуалью, с родинкой возле угла рта. Дама была эфирна, прозрачна. Она истаивала в дымном воздухе кафе так же, как ее сигарета истаивала в ее тонких трепетных пальцах… Ее кисть изогнулась по-лебединому… Изнеженная кошка свернулась рядом с ней на скамейке. Дама рассеянно гладила кошку. На столе перед дамой лежал веер. Иногда она им обмахивалась. Веер был похож на рыбу скат.

Опять понадобилось в туалет.

И опять, проходя туда, что-то заставило заглянуть его за только что обнаруженную дверь и войти. Никаких дубасящих музык, никаких мальчиков-самолетов там не было. Он оказался в церкви.

Где-то далеко очень красиво, грозно пел окутанный дымом батюшка. Видно его было смутно.

И всего в нескольких метрах от того места, где стоял он, стояли на четвереньках старухи в платках, уперев лбы в пол, и их четвероногий строй уходил вдаль — туда, глаз не сразу всех охватывал.

Он стоял, но тут что-то произошло в нем, и он тоже стал на четвереньки, поближе к последнему старушечьему ряду, лоб твердо упер в пол. Батюшка был далеко, но его голос был очень хорошо слышен.

…время шло… батюшка пел и пел… а он сам куда-то провалился, пропал… шло время… постойте… что-то странное…