Профессор Влад - [86]

Это был хороший урок: в дальнейшем я уже не фильтровала дары своей памяти и заносила в тетрадь всё подряд. Толку мучиться, если даже самый наивный и трогательный «гарри-эпизод» неизбежно вызовет у него припадок ревности, гнева, болезненного раздражения?.. Вместе с тем он ещё больше злился, если я не приносила ему чего-нибудь новенького, — и требовал, чтобы я с дикой быстротой пополняла и пополняла свои записи. А я и так старалась изо всех сил, давно смирившись с мыслью, что необратимые процессы в его мозгу не остановить — и желая только, чтобы они развивались как можно медленнее.

Но, видимо, иллюзия бурной деятельности, которую я — психолог-недоучка! — наивно считала панацеей от всех бед, оказалась для Влада слишком сильным средством.

В один прекрасный день он вдруг заявил, что у меня отвратительный почерк: даже он, с его стопроцентным зрением, не в силах разобрать, что я тут «накорябала». — Как курица лапой!!! — Меж тем писала я всегда очень аккуратно, почти каллиграфически, за что меня и заставили на первом курсе оформлять факультетскую газету «Пси-фактор». Но раз Владу не нравится… Что ж, с удовольствием вспомню школьные уроки черчения. Уж я изощрялась, как могла, успев за неделю перебрать добрую дюжину шрифтов и даже изобрести один свой, эксклюзивный. Но тщетно: профессор не только не оценил моих усилий, но и высказал подозрение, что я нарочно «дурю» его, вписывая в тетрадь каракульки вместо особо гнусных аУтобиографических фактов…

Тут уж я и сама не выдержала: — ОК, Влад, ну хочешь, я пойду домой и наберу текст на компьютере — а завтра принесу тебе распечатку?..

Так я и поступила. И что же?.. Взглянув на листы, он заявил, что я, мол, должна срочно вызвать на дом компьютерного мастера (ха-ха!): принтер мой «глючит», изображение двоится, и ни одного слова нормально прочесть невозможно. Мне же было абсолютно ясно, что если кто-то здесь и глючит, то только сам профессор Калмыков. Увы, не обладая медицинским образованием, я не умела отличить грозный симптом беды от обычной стариковской причуды — и, вместо того, чтобы бить тревогу, только пожимала плечами…

И допожималась.

В тот день, едва я переступила порог бокса, потрёпанный «Гарри-талмуд» раненой птицей спикировал мне под ноги — и профессор, капризно кривя рот, сообщил, что он, дескать, «не криптограф» и «заниматься дешифрацией» больше не намерен. Хорошо, замечательно, так чего же он от меня-то хочет?! А вот чего: чтобы я присела к изголовью и прочла свои занимательные байки вслух, с выражением. ОК, я повиновалась, хотя с детства ненавижу декламацию. Влад слушал молча, не перебивая, лицо его постепенно багровело; чувствуя, что кризис приближается, я занервничала, машинально поднесла руку к груди, затеребила вкусно пощёлкивающие бусины… и едва сообразила, что делаю что-то не то, как Влад затрясся от злости и, визгливо завопив:

— Я же просил вас, чтобы вы этого не надева-али-и-и!!! —

схватил и со всей силы рванул злополучное украшение; тонкая нить не выдержала, лопнула — и крупные, тяжёлые стеклянные шарики, словно огромные градины, с грохотом посыпались на пол: бом, бом, бом, боммм…

А Влад вдруг разжал пальцы и как-то странно обмяк на подушках. Лицо его, которое я знала досконально, стало вдруг неузнаваемым — настолько, что я чуть стену насквозь не проткнула, отчаянно давя на кнопку «Вызов»; на истошный вой сирены прибежала медсестра — но, едва взглянув на профессора, ахнула… и с криком: — Пойду позову главврача!.. — выскочила из бокса.

«Юлечка, так что же было после того, как рассыпались бусы?» Влад, наверное, сказал бы, что я над ним издеваюсь: он часто жаловался, что я вечно его «подначиваю», «поддеваю», «подъелдыкиваю»; что я, вместо того, чтобы прислушаться к его мудрым советам, «иронизирую», — хотя мне-то как раз ирония не свойственна и даже непонятна, в отличие от него, любящего всласть поязвить над ошибками тех, кто слабее и младше. Но сейчас он не мог ни язвить, ни упрекать: голова его свесилась с подушки, лицо перекосилось и вялый рот, откуда медленно стекала струйка слюны, напоминал отрицательную кубическую параболу, чья правая веточка печально смотрит вниз.

7

Похоже, Влад, не упускавший случая пройтись насчёт «Иванов, не помнящих родства» — под этой укоризненной формулой скрывались скопом все его родные и близкие, — даже не подозревал, до какой степени те его любят. Покуда «старый патриарх» пребывал в относительно добром здравии, нам как-то ухитрялись не слишком досаждать — раз, ну два в неделю, что вполне меня устраивало; но теперь, когда он вдруг оказался при смерти, они постоянно толпились в боксе, галдя, пихая друг друга локтями — крикливые, суетливые люди всех мастей и возрастов. Старшая из них — дочь профессора Калмыкова Мария Владимировна — и попёрла меня со смертного одра, громко, как бы всем в назидание спросив, зачем, собственно, я здесь «тусуюсь»; открыть ей правду у меня — почти как у нынешнего Влада — не поворачивался язык, а путаться под ногами, наглостью и обманом добывая доступ к телу, казалось и вовсе унизительной и глупой затеей.

Дни потому потекли нудные, печальные, полные тоскливой неопределённости; Влад был то ли жив, то ли нет. Чтобы хоть как-то рассеяться, я вновь зачастила к Гудилиным, чей дом, как утверждала тётя Зара, всегда был немножечко и моим. Что ж, гиперболы гиперболами, а я и впрямь нашла здесь некоторое утешение. Общество названого брата словно по волшебству переносило меня в те счастливые и беззаботные времена, когда я и слыхом не слыхивала ни о каком Владе — ну, по крайней мере, не помнила о нём.