Профессор Влад - [71]

Как ни пытался он залатать отверстие, ничего не выходило: энергетический «хвост», присосавшийся к Анне наподобие пиявки, оказался слишком мощным, чтобы Гарри мог его нейтрализовать. Тогда он решил, по крайней мере, отследить паразита. Сосредоточившись на Аннином внутреннем «я», он зацепился волевой чакрой за кончик «хвоста» и отправился в неведомое; но, чем дальше забирался, перехватывая тугой энергетический жгут астральными ладонями, тем хуже и тошнее ему становилось — и тем острее ощущалось присутствие чего-то очень сильного, злобного и дьявольского — чего-то такого, что, как полагал Гарри, и было причиной всех его затруднений. На середине пути его чуть было не одолело искушение остановиться и повернуть обратно, — но он переборол себя и упрямо двинулся вперёд — к разгадке мерзкой тайны. И вот она уже маячит совсем близко, обдавая Гарри тошнотворным смрадом и томя душу адским, невыносимым, пронзительным воем; собрав воедино все внутренние силы, призвав на помощь всех известных ему духовных учителей, одним мучительным рывком Гарри швырнул своё астральное тело к самому основанию энергетического «хвоста» — и, взглянув, наконец, третьим глазом на то, что так долго и страшно мучило его, увидел…

До сих пор Гарри как-то удавалось держать своё лицо в узде; но с приближением пикового момента оно вновь жутко заплясало и задергалось — и по этой однозначной примете я тут же без всяких сомнений поняла, чьё имя сейчас услышу:

— Это был старый пердун Калмыков!!! — в ярости заорал брат, размахиваясь и запуская хрустальным шаром в стену; тот с разгону в неё впечатался, с жалобным чпоком отскочил на пол и мягко покатился по паласу, оказавшись, к моему радостному облегчению, целым и невредимым. Впрочем, я давно подозревала, что мой бережливый братец из экономии рано или поздно перейдет на оргстекло.

Дорожную сумку с вещами Анны я тем же вечером привезла домой — вместе со странным чувством, что ситуация повторяется, только в роли Гарри теперь я, а несчастная Анна исполняет унизительную роль Оскара Ильича. В ту же ночь она уехала к родителям, на чём её краткое участие в Гарриной жизни и завершилось. Мне же на долю выпало самое трудное — лечить братнину психику, после месяца семейной жизни расшатанную, как молочный зуб. Терапия моя сложностью не отличалась — игра в шахматы на достойном уровне, тихие, неспешные беседы за рюмкой «Хеннесси», романтические бдения на мосту через Водоотводный канал с пакетом искрошенного хлеба… — словом, привычные, уютные развлечения, ограниченные разве что одним суровым табу, которое, впрочем, давалось нам без труда — благо с некоторых пор я и сама себе строго-настрого запретила думать о профессоре Калмыкове.

К чему лукавить? В первые дни нашей ссоры я ещё тешила себя надеждой на примирение — и, бывало, часами бездумно паслась под окнами факультета, желая и боясь «случайной» встречи (дверь Владова кабинета неизменно была заперта и на мой стук партизански молчала, даже если из-под неё пробивалась предательская полоска света!). Что ж, моё терпение было вознаграждено сторицей. В один волшебный зимний вечер, после полуторачасового ожидания промерзнув до костей, я, наконец, увидела то, чего никогда прежде не видывала — Влада в длиннополой шинели и каракулевой папахе, придающей его лицу что-то военное и чужое; величественно спустившись с оледенелого крыльца, он по-военному же размашисто, молча, с надменно сжатым ртом прошагал в мою сторону — и, грубо швырнув мне под ноги папку с дипломной работой, тяжелой маршевой походкой двинулся прочь.

А как раз накануне до меня дошла скабрезная сплетня о некоей Алисе — третьекурснице с платного отделения, стройной стильной брюнетке, ничуть не похожей на Анну и вдобавок стриженной под хищный чёрный ёжик: дескать, накануне экзамена профессор подкатил к ней с очень конкретным предложением — если верить слухам, оно звучало так: «Лучше уд в руке, чем „неуд“ в зачетке, хе-хе»…

Идиотка! Идиотка!!! Я всё ещё не понимала. Мне так хотелось верить, что всё это временно, что скоро всё пройдет и мы заживем по-старому; иллюзии начали рассеиваться, когда я услышала от кого-то, что профессор Калмыков заснул на лекции — прямо посреди монотонной, тягучей, нескончаемой фразы, которая, очевидно, ввела в гипнотический транс его самого. Несколько дней спустя прозвенел очередной звоночек — печальная история о том, как ВэПэ, принимая у первокурсников экзамен, бессознательно, как бы машинально заполнял графы зачётного листа аккуратными неудами — и, когда несчастные студенты, заметив это, в панике завопили: — За что, Владимир Павлович?! — задумчиво ответствовал: — Всё в наших руках…

Но окончательный удар я получила, ознакомившись с пометками, сделанными Владом на полях моей дипломной работы. Открыв папку, я обнаружила, что почерк его — когда-то столь энергичный, что зачётные книжки иных нерадивых студентов оказывались насквозь продраны размашистыми «удами», — ныне ужасающе изменился: буквы, выведенные неверной рукой, дрожат, строки подпрыгивают, а от слов кое-где остались одни огрызки… Но всё это бледнело перед кромешной жутью открытия, ожидающего меня впереди, — а именно: пометы Влада касались, в основном, тех глав, что были бездумно переписаны мною из его же диссертации — но профессор, мучимый коликами язвительной злобы, этого не замечал… Комментарии, радующие поначалу не только едкостью, но и ёмкостью («