Профессор Влад - [64]

Кончилось всё благополучно. Воланд, весело напевая: «Рукописи не горят!», преподнёс Маргарите новёхонький блестящий диск чуть не с неё величиной — и главная героиня, вкатив его в столь же внушительный картонный дисковод, с радостью обнаружила все утерянные Мастером файлы (ещё несколько Уэбберовских мелодий). Ну, а «шампанского и тарталеток», обещанных в конце программки, мы с профессором благоразумно решили не дожидаться — и, получив в гардеробе пальто, вышли на тёмную, морозную улицу.

Как ни странно, Владу спектакль понравился: он сказал, что любит все эти модерновые штучки. — Да ладно?! Неужели я в кои-то веки сумела тебе угодить?.. Быть того не может! Но ты всё-таки признай: бинокли понадобились нам не больше, чем ставшей ведьмой Марго — виртуальный шлем, потому что ведь народу и так было немного, ну правда же?..

— Правда, правда, — с защитным раздражением виноватого буркнул Влад, да так и ушел, насупленный. Обиделся… А между тем обижаться стоило бы мне: ведь это он ещё перед началом спектакля обрушил на меня шквал старчески-маразматической злобы — один из тех жутких припадков, которым было суждено впоследствии так измучить нас. Это произошло у стойки гардероба, когда мы сдавали пальто, и Влад, взяв номерки, попросил у юркой, деловитой старушки два бинокля; я, без всякой задней мысли:

— Надо же, Влад, а я и не знала, что ты плохо видишь (наши места были в шестом ряду)…

Чёрт меня дернул за язык! Влад так и взбеленился:

— Что вы несёте? Это я-то плохо вижу?! Я?! Да у меня зрение получше вашего, дорогуша!!!

— А зачем тебе тогда бинокль?..

— Вот и видно, что вы некультурная — редко бываете в театрах! Вы что, не понимаете? С биноклями нам потом без очереди выдадут вещи!

Чуть спокойнее он добавил, что слишком стар и болен для очередей — и вот с этим я, к сожалению, уже не могла поспорить.

Бедный старик так и не оправился после своего геронтосанатория. Выглядел он в последнее время — хуже некуда. Одрябшее лицо пожелтело и, казалось, усохло; на правой щеке появилось тёмное пигментное пятно; под глазами, которые то и дело слезились и казались воспалёнными, набрякли бурые мешки, — а страдальческие складки от уголков губ к подбородку поселились на лице, видимо, навсегда. Рот напоминал теперь отрицательную параболу, ветви которой грустно смотрели вниз — параболу, чья формула приблизительно равнялась минус иксу квадрат, делённому на шесть (и хорошо ещё, что не кубическую параболу, в которую он неминуемо превратился бы, вздумай Влад доиграться до инсульта!) Время от времени на «точках экстремума» этой параболы появлялась белая пена слюны, которую я, боясь унизить профессора, незаметно снимала поцелуем.

Впрочем, тот уже ни к чему его не обязывал. Наши ночи, когда-то разнообразные, были теперь похожи одна на другую, словно человеческие лица, — и тихие, неторопливые, словно бы из мрака ткущиеся беседы всё чаще сводились к банальным стариковским жалобам на правительство, больную печень, растущие цены и хамство трамвайных попутчиков. Порой я нет-нет да и забывалась, пытаясь возродить былую страсть, — но Влад, как правило, сурово пресекал эти попытки: его-де в последнее время беспокоило сердце. — Кстати, Юлечка, вы не помните, выпил ли я свои тридцать капель валокордина?..

Да-да, и память его, когда-то столь цепкая и вместительная, начала сдавать. Он вечно что-то терял, что-то путал, метался в каких-то поисках, не приводящих ни к чему, кроме слепящей вспышки бессильного гнева, — и кое-что из утраченного (к примеру, увесистая стопка закапанных студенческим потом курсовых, которую я сама же, своими глазами видела у него на столе!) так безвозвратно и кануло в Лету. Он не помнил, когда у него кафедра, а когда — учёный совет, когда визит к эндокринологу, а когда — корпоративное торжество… да что там! — проще было бы перечислить всё, что он помнил. Я старалась по мере сил помочь ему — даже завела специальный еженедельник для его «дел», — но эта хилая контрмера выручала ровно настолько, насколько сам Влад находил нужным оповещать меня о своих планах.

А как изменился его характер! Задеть его за живое было теперь проще простого: всегда присущая ему холодная ирония — может быть, одна из лучших, интереснейших черт его личности! — переродилась в злобную язвительность, которая всё чаще выплескивалась на самого близкого человека: на меня. Тот случай в театре был одним из самых безобидных в моей коллекции; дальше — больше. Как-то я пришла к нему в страшнейшую метель — закутанная с головы до ног и все равно замёрзшая; стоя в тёплой, светлой прихожей, не торопилась раздеваться — хотелось хоть немного отдышаться и придти в себя. Стягивая с меня шерстяные перчатки, Влад небрежно и, как мне показалось, без особого интереса спросил:

— Что, холодно на улице?..

— 7 градусов ниже нуля, — со знанием дела ответила я — и на всякий случай добавила:

— По Цельсию…

Как раз в то утро я добросовестно выслушала прогноз погоды по радио; это меня и сгубило. Как его тут понесло! — Да плевать я хотел на вашего Цельсия!!! У меня у самого есть термометр!!! Я спросил, ХОЛОДНО ли, холодно ли ВАМ?! Ваше личное, субъективное восприятие, ощущение, чувство… — и пошло, и пошло; когда он, наконец, иссяк, отвечать на вопрос было уже бессмысленно — от неловкости за него и за себя меня аж в пот бросило, и я вынуждена была снять не только шубу, но и свитер, под который была поддета старая дядина футболка.