Поветрие - [13]

— Ай, ай, ай, Куницын, ай, ай! — подтрунила теперь над разревновавшимся мужем, в свою очередь, Наденька.

— Что такое?

— Ведь ревность — абсурд?

— М-да… — замялся он. — Я только погорячился, я уверен в Моничке.

— Ты напрасно стыдишься своей ревности, — заметил Ластов. — Муж, не ревнующий жены, уже не любит ее.

— Послушай, ты начинаешь говорить дерзости…

— Я сужу по себе. Если б я женился по любви (а иначе я не женюсь), то все свои помыслы направил бы к тому, чтобы привязать к себе жену так же сердечно, как любил бы ее сам. И жили бы мы с нею душа в душу, как одно нераздельное целое, так как только муж и жена вместе составляют целого человека; холостяк — существо половинное, ни рыба, ни мясо, вечный жид, не знающий, где преклонить свою голову. Ворвись теперь в цветущий рай нашей супружеской жизни хищным зверем постороннее лицо, — ужели дозволить ему безнаказанно оторвать от моего сердца лучший цвет его, жизнь от жизни моей? Ужели даже не ревновать? Я, по крайней мере, ревновал бы, до последней капли крови отстаивал бы дорогое мне существо, отдавшееся мне всецело, расточившее мне сокровеннейшие порывы своего молодого, девственного чувства. В противном случае я показал бы только, что сам недостоин его, что никогда не любил его.

— Ух, какие звонкие фразы о столь простом физиологическом процессе, как любовь! — перебил Диоскуров. — Взять бы только да в стихи переложить. Ну, да, допустим, что ревновать еще можно, когда лицо, приударившее за вашей женою, вам вовсе не знакомо; но если то ваш закадычный друг — отчего бы не поделиться с добрым человеком? Для милого друга и сережку из ушка.

Ластов оглянул офицера недоверчивым взором.

— Да вы это серьезно говорите? Обдумали ли вы ваши слова? Поделиться расположением любимой женщины? Да она-то, эта женщина, бревно, по-вашему, что ли? Вы думаете, сердце женщины сшито из разноцветных лоскутков, которые она, по желанию, может раздавать направо и налево? Хороши должны быть и мужчины, что довольствуются такими клочками чувств!

— Профессор, профессор! — воскликнула нетерпеливо Наденька, сгребая со всего стола из-под рук пишущих стихотворные листы и со своенравием избалованного дитяти рассыпая их по полу. — Не хотите писать, так вот же вам! Куницын, сыграйте Ilbacio, да так быстро, как только можете.

— Но ведь вы не танцуете?

— Пожалуйста, «не сметь свое суждение иметь!» Делайте, что приказывают.

Куницын, не прекословя, направился к роялю, и но залу загремел Ilbacio. Наденька обхватила за талью Пробкину и вихрем закружилась с нею по лоснящемуся паркету. Диоскуров с Моничкой последовали их примеру. В течение всего остального вечера студентка не сказала с учителем ни слова. Только при уходе, когда обе гостьи, прощебетав в передней, по обыкновению наших дам, с добрых четверть часа, скрылись за дверью в сопровождении своих кавалеров, и когда Ластов, дав им дорогу, хотел последовать за ними, Наденька не утерпела и позвала его назад:

— Лев Ильич! Оп обернулся.

— Так, по условию, до будущего месяца? — спросила она его притворно-холодно.

— Все-таки?

Она опустила ресницы.

— Все-таки…

— Благодарю вас. Мое почтение.

Еще раз поклонившись, он вышел на лестницу.

VII

Я его схватила,

Я его держала

За руки, за платье —

Все не отпускала.

Н.Огарев

Ах, какой пассаж!

Н.Гоголь

Швейцарка, подававшая господам в передней верхнее платье, жадно засматривалась в глаза учителю. Но он, погруженный в раздумье, наклонил молча плечи, чтобы она удобнее могла накинуть на него шинель, и не удостоил девушку взгляда.

Затем она выскочила за ним на освещенную газом лестницу; не замечая ее, он стал спускаться по ступеням.

Вдруг до слуха его долетел сверху тихий плач. Он оглянулся: опустив лицо на руки, которыми она ухватилась за ручку двери, чувствительная швейцарка всем телом судорожно вздрагивала и тихонько всхлипывала.

— Это что такое? — промолвил молодой человек и поднялся опять на площадку.

Девушка опустила голову еще ниже и зарыдала стремительнее и глуше. Обхватив ее полный, ловко стянутый стан осторожною рукою, Ластов другою приподнял ее личико за подбородок.

— О чем, любезная Мари?

— Еще спрашивает… — в слезах прошептала она, делая слабые усилия вывернуться из его объятия.

Лицо учителя омрачилось.

— Так вот что! Мари, вы, собственно, для меня приехали сюда?

— А то для кого же!

— Бессердечный я… И не сообразил. Бедная моя, хорошая! А я был уверен, что ты меня забудешь.

Разжалобившись, он поцеловал красавицу в пробор и погладил ее по волосам.

— Ну да… так вас и забудешь…

— Но как же ты решилась?..

— Приехать-то к вам?

— Да?

— А что ж мне оставалось? После вашего отъезда из Интерлакена я серьезно заболела и целый месяц прохворала. Оправившись, я положила выгнать вас из сердца: «Что любить-то? Ведь он любит другую. Нет, забуду ж его!» Говоришь себе, говоришь, а самой, как к стене горох! Вынесешь, бывало, в столовую пансионерам кофе, невольно взглянешь всякий раз на стул, где сидел бесценный; нет, там сидит другой, чужой! И прислушиваешься: не стукнет ли дверь, не войдет ли он… Уж чего я не делала, чтобы рассеяться: и на вечеринки ходила, и в Берн выпросилась, в театр… Ничего не берет: чем дальше, тем все горше. Тут настала осень, пансионеры разъехались, пришло время глухое, нескончаемо скучное… Не знаю уж, как я прожила зиму, весну и лето. Тут стало совсем невмоготу. «Будь, думаю, что будет». Разузнала, где живет здесь знакомый мне кондитер — и была такова…